месяцев; цена хлеба в Петербурге поднялась вдвое против обычной стоимости». Именно здесь императрица позволила себе рассказать о деньгах, скопленных ее августейшей свекровью в конце жизни. И Елизавета, и Петр III рассматривали эти капиталы как свои собственные. «Он, как и его тетка, отделяли свой личный интерес от интереса империи. Екатерина, видя денежные затруднения. объявила в полном собрании Сената, что, принадлежа сама государству, она желает, чтоб принадлежащее ей и ему принадлежало и чтоб впредь не делали разницы между ее и его интересами».

Это заявление «вызвало слезы на глазах» вельмож, последние встали и выразили государыне признательность за ее «благоразумные чувства». Шаг Екатерины следует назвать именно «благоразумным». Не щедрым, не великодушным, а единственно правильным в той ситуации. Положение требовалось выправлять, то есть платить: сбавлять цены на хлеб, отдавать жалованье, производить денежные раздачи в полках, дабы утихомирить служивых и поддержать их преданность. Следовало пожертвовать меньшим, чтобы сохранить большее. Наша героиня предпочла расстаться с капиталом и удержать корону. Сказалось и ее отношение к деньгам как к «грязи», и азарт большого игрока. Елизавета и Петр все время оставляли за собой путь к отступлению. Некие запасные суммы, которыми в случае чего можно воспользоваться. У нашей героини при всем ее «благоразумии» был иной стиль. Она сжигала мосты на переправе. Или вся Россия, или ничего. «Екатерина доставила столько денег, сколько было нужно, и запретила временно вывоз хлеба, что через два месяца возвратило обилие и дешевизну всем предметам»^[569].

3 июля был понижен налог на соль по гривне с пуда, что составило в общей сложности 612 021 рубль в год. Щедрый и дальновидный поступок, рассчитанный на благодарность населения. Соль в те времена была единственным консервантом, который сохранял многие продукты: мясо, рыбу, огурцы, капусту, грибы. Средний обыватель закупал ее пудами, и когда средства не позволяли ему приобрести достаточно, приходилось есть подпорченные блюда. Обрушиваясь на соляного монополиста Петра Шувалова, князь Щербатов писал: «Умножил цену на соль, а сим самым приключил недостаток и болезни в народе»^[570]. Екатерина помнила, как после смерти фельдмаршала толпа, собравшаяся на вынос тела, не выказывала ни малейшего сожаления, напротив, ругала покойного, особенно напирая на дороговизну соли, из-за которой многие умерли от кишечных болезней. Поэтому мера, предпринятая государыней, была и своевременной, и разумной.

Поначалу казалось, что гвардию легко успокоить, отменив нововведения Петра III в области формы и строя. Что Екатерина и сделала 2 июля. Однако этот указ лишь закреплял уже сложившуюся ситуацию — ведь на деле от раздражавших немецких порядков отказались еще 28-го в ходе переворота. Искра мятежа продолжала тлеть под спудом во взбудораженной полковой среде.

Обижено на Петра III было и духовенство. Оно поддержало Екатерину и теперь требовало возвращения отнятых имений. Хотя государыня считала секуляризацию необходимой мерой, ее пришлось отложить. 16 июля Сенат составил на высочайшее имя доклад, где суммировал просьбы священников. А 12 августа после колебаний и совета с вернувшимся в столицу Бестужевым-Рюминым Екатерина подписала именной указ, отдававший синодальные, архиерейские, монастырские и церковные движимые и недвижимые «имущества» обратно. Коллегия экономии уничтожалась, посланные ею на места офицеры отзывались. Это была большая уступка, рассчитанная на то, чтобы выиграть время и укрепиться на престоле.

В первые же дни определился особый стиль Екатерины. Если во внутренней политике она действовала крайне осторожно, боясь задеть интересы того или иного слоя, так что иностранные дипломаты даже упрекали ее в слабости и нерешительности, то во внешней — твердо оговаривала свои цели и шла к ним, не обращая внимания на возмущенный ропот тех, чьи выгоды не совпадали с ее собственными.

В октябрьском донесении 1762 года Бретейль писал: «Изумительно, как эта государыня, которая всегда слыла мужественной, слаба и нерешительна, когда дело идет о самом неважном вопросе, встречающем некоторое противоречие внутри империи. Ее гордый и высокомерный тон чувствуется только во внешних делах… потому что такой тон в отношении к иностранным державам нравится ее подданным»^[571].

Много лет спустя Екатерина поясняла этот стиль своему статс-секретарю В. С. Попову: «Ты сам знаешь, с какою осмотрительностью, с какой осторожностью поступаю я в издании моих узаконений. Я… изведываю мысли просвещенной части народа и по ним заключаю, какое действие указ мой произвесть должен. Когда уже наперед я уверена об общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствие видеть то, что ты называешь слепым повиновением» ^[572].

Таким образом, Екатерина была исключительно щепетильна с собственными подданными и нарочито бестрепетна с соседними державами. Чуткость и глухота одновременно. Такое поведение, во-первых, очень нравилось русским, чья национальная гордость была в последнее время сильно уязвлена.

А во-вторых, укрепляло положение молодой императрицы внутри страны, где каждый мог видеть, что она не принимает скоропалительных решений и не совершает опрометчивых шагов. Притягивать, а не отталкивать от себя целые социальные слои — стало целью нашей героини.

Что касается международной арены, то после свержения Петра III «криза», о которой писал канцлер Воронцов, только усилилась. Сначала Версаль и Вена возликовали, ожидая от России повторного вступления в войну. А Пруссия затрепетала, ведь русская армия находилась на ее территории. Однако скоро обнаружилось, что новая императрица не намерена во всем следовать примеру августейшей тетки. Ссылаясь на тяжелое внутреннее положение, Екатерина заявила о любви к миру и предложила всем сражающимся державам свое посредничество при заключении договора. Это было совсем не то, чего от нее ждали.

Екатерине несказанно повезло. Еще месяц назад ни одно из заинтересованных в свержении Петра III иностранных правительств не воспринимало ее как серьезную претендентку и не дало ей денег на переворот, хотя наша героиня у кого-то попросила прямо, а кому-то сделала многообещающие намеки. Зато теперь руки у молодой императрицы были свободны. Она не связала себя тайным договором ни с одним иностранным кабинетом, как произошло в свое время с Елизаветой Петровной, обязанной финансовой и политической помощи Франции. Без сомнения, позиция Екатерины оказалась выигрышнее. Но у нее не было того, чем располагала предшественница — законного обоснования своих прав. Поэтому она так старалась выглядеть едва ли не избранной — взошедшей на престол по желанию восставших подданных. Этот пункт был уязвим, и дипломаты не преминули воспользоваться открывшейся слабостью.

Если фактическое бегство Бретейля накануне переворота временно вывело Францию из игры, то Австрия, напротив, обнаружила напористость, настаивая на возвращении России к прежним союзническим обязательствам. Мария Терезия собственноручно написала Екатерине очень сердечное письмо: «После покойной императрицы Елизаветы никто не мог бы быть достойнее престола и никто не мог достойнее заменить ее в моем сердце, как Ваше величество… Я так много полагаюсь на проницательность и взаимную Вашу ко мне дружбу, что надеюсь от нее всего, чего только требуют наши общие интересы и чего можно ожидать от Вашего великодушия»^[573]. Намек совсем прозрачный. Общие интересы, по мнению Вены, требовали возобновления войны. Екатерина тоже отвечала собственноручно и тоже сказала много лестного, но не приняла на себя никаких обязательств.

6 июля австрийский посол Мерси д’Аржанто прямо спросил у канцлера Воронцова, намерена ли Россия и впредь «заботиться о пользе древних союзников». Дипломату ответили, что истощенные ресурсы не позволяют стране вести войну, но императрица уже показала Австрии дружбу, отозвав корпус Чернышева из прусской армии. Этого было недостаточно, и посол продолжал настаивать. 20 августа он даже позволил себе род давления, заявив, что между опубликованным Манифестом о вступлении на престол и нынешними действиями государыни — глубокое противоречие. Там прусский король назван врагом, а теперь императрица подтвердила мир с Фридрихом II. И снова Екатерина через канцлера отвечала очень вежливо, но твердо, что не преминет принять на себя даже «медиацию» между Пруссией и Австрией, но оружия не поднимет^[574].

Кажется, сказано ясно. Но граф с упорством стенобитного орудия продолжал повторять свои запросы до ноября. Что позволяло ему вести себя подобным образом? Донесения Гольца из Петербурга показывают: