сообщала Екатерина Дашковой после одной из таких прогулок. — Были минуты, когда восклицания толпы разражались энтузиазмом. Никогда мое самолюбие не встречало такого общественного сочувствия, тем более лестного, что лесть здесь вовсе была неуместна… Я часто провожала покойную императрицу в подобных случаях, но никогда не видела такого выражения народной любви. Кажется, во всем этом преобладало более, чем голос партии, что, разумеется, будет приятно слышать всем нашим друзьям»^[453]. Без страха ошибиться можно отнести эту записку к июню 1762 года, когда народ на улицах стал встречать Екатерину одобрительными криками.

Еще вчера императрицу можно было безнаказанно третировать, а сегодня ее популярность раздражала и пугала врагов. Петр не принадлежал к людям, которые долго сдерживаются. Разразился скандал. 9 июня император устроил очередной праздничный обед в честь заключенного с Фридрихом II союза. «Императрица заняла свое место посреди стола, — вспоминала Дашкова, — но Петр III сел на противоположном конце рядом с прусским министром. Он предложил под гром пушечных выстрелов с крепости выпить за здоровье императорской фамилии, его величества короля Пруссии и за заключение мира». Екатерина выпила первый тост, но, как видно, само присутствие жены раздражало государя, он прицепился к пустяку. Гудовичу, стоявшему за его стулом, было велено пойти и спросить императрицу, почему она не встала, когда пила. Та отвечала, что «так как императорская фамилия состоит из его величества, его сына и ее самой, она не предполагала, что ей нужно встать». Эти слова, видимо, показались Петру намеком на его желание обзавестись новой семьей. И вызвали еще больший гнев.

Государь велел Гудовичу передать императрице, что она «дура»: ей следовало знать, что в августейшую семью входят еще и его дядья, принцы Голштинские. Боясь, как бы адъютант не смягчил выражения, Петр вскочил и прокричал жене оскорбление через весь стол. «Императрица залилась слезами и… попросила дежурного камергера графа Строганова, стоявшего за ее стулом, развлечь ее своим веселым, остроумным разговором… Все эти события сильно взволновали общество»^[454]. По словам самой императрицы, соединению ее сторонников «удивительно помогло то оскорбление, которое супруг нанес ей публично».

Произошедшее за обедом, видимо, не на шутку задело и Петра. В тот же вечер он устроил ужин в Летнем дворце в кругу «нескольких городских дам», «своих любимых генералов» и «прусского министра». Перед тем как напиться так, что «его в четыре чеса утра вынесли на руках, посадили в карету и увезли домой во дворец», он наградил Елизавету Воронцову орденом Святой Екатерины. О чем Дашкова в то же утро узнала от своего кузена князя Н. В. Репнина, сочувствовавшего заговору.

По статуту орден Святой Екатерины полагалось носить только членам императорской фамилии и дамам, оказавшим огромные услуги отечеству. Награждая Воронцову, Петр как бы вводил ее в круг августейшей семьи. А вот Екатерине предстояло исчезнуть. «Он хотел жениться на Воронцовой, — писала она о муже, — и в тот самый вечер, когда возложена была на графиню Екатерининская лента, приказал адъютанту своему, князю Барятинскому, арестовать императрицу в ее покоях. Испуганный Барятинский медлил исполнением… когда в прихожей повстречался ему дядя императора, принц Георгий Голштинский. Барятинский передал ему, в чем дело. Принц побежал к императору, бросился перед ним на колени и насилу уговорил отменить приказание»^[455]. Но никто не гарантировал, что завтра Петр не повторит приказ.

По словам самой Екатерины, именно с этого дня она начала прислушиваться к предложениям различных партий. Правильнее будет сказать, что после рокового обеда она показала своим сторонникам, что готова пойти навстречу их желаниям. Император пересек черту. У его супруги больше не оставалось надежды, «что дело не дойдет до крайностей»^[456].

По верному замечанию А. Б. Каменского, и в случае поражения, и в случае бездействия Екатерину ждала гибель^[457]. Панин предложил приурочить решительные действия ко дню возвращения императора из загородных резиденций. Петр намеревался присутствовать при отправлении гвардии на войну, а возможно, отбыть вместе с ней. Это должно было произойти в первых числах июля. «Условились, что как только он вернется с дачи, его арестуют в его комнате и объявят его неспособным царствовать»^[458], — писала Екатерина. Впрочем, заговорщики подстраховались, решив, что в случае предательства не станут медлить, а соберут гвардию и провозгласят Екатерину правительницей.

Сторонники императрицы были уверены, что отъезд за город опасен для нее. Недаром в столице волнами стали распространяться слухи, будто Екатерина уже арестована. Тем временем она с маленькой свитой из шести камер-фрау и двух камер-юнкеров находилась в Петергофе. 26 июня наша героиня посетила мужа. В Японской зале Ораниенбаумского дворца был устроен большой обед, а вечером маскарад в театре. Присутствовавший на нем Позье записал: «Императрица казалась очень грустной и скучно смотрела на эту комедийку». После представления она позвала ювелира к себе. «Императрица сказала мне, что сломала свой Екатерининский орден, и просит меня его поправить… Это был тот самый день, в который графиня Елизавета Воронцова должна была явиться с орденом, подаренным ей императором»^[459]. Наша героиня хотела выйти к столу без красной ленты, чтобы случившееся всем бросилось в глаза.

27 июня августейшая чета со свитой посетила Гостилицы, где Алексей Разумовский устроил в их честь великолепный праздник с итальянской музыкой. Здесь супруги виделись в последний раз. После торжества каждый поехал к себе: император в Ораниенбаум, императрица в Петергоф. По свидетельству анонимного автора, близкого к гетману Разумовскому, эта встреча не была приятной, поскольку государь «крепко досадовал» на жену за то, что она, «оставив сына в Петербурге, приехала одна».

В мемуарах современников встречаются утверждения, что Петр хотел арестовать Екатерину и Павла за городом, подальше от чужих глаз, и отправить в крепость. Так, Н. А. Саблуков писал: «Петр III намеревался… заключить и мать, и сына в Шлиссельбург на всю жизнь. С этой целью был уже составлен манифест, и лишь накануне его обнародования и ареста Екатерины и ее сына начался переворот… До сих пор можно видеть в Шлиссельбурге помещение, для них приготовленное»^[460]. А. С. Мыльников утверждает, что комнаты в Шлиссельбурге, которые действительно начали отделываться летом 1762 года, предназначались для Ивана Антоновича^[461]. Теперь уже трудно сказать, кого ожидали тюремные покои. Был момент, когда Екатерина обдумывала, не поместить ли туда самого Петра…

Выступление было приурочено ко дню отбытия Петра III на театр военных действий с Данией. Но, как часто случается, в самый ответственный момент цепь непредвиденных случайностей вывела события из-под контроля, и они покатились по новому руслу. Накануне переворота был арестован один из заговорщиков, капитан Петр Богданович Пассек — руководитель одной из «фракций», знавший имена всех вожаков мятежа.

Его арест точно подтверждал народную поговорку: шила в мешке не утаишь. Слишком много нижних чинов оказалось уже посвящено в секрет, и рано или поздно кто-то неизбежно проболтался бы. Так и произошло.

После угрозы ареста императрицы среди гвардейских солдат распространились слухи об опасности, в которой находится Екатерина, и высказывались предложения двинуться на Ораниенбаум спасать «матушку». 26 июня капитаны Пассек и Бредихин посетили Дашкову, чтобы посоветоваться: им уже трудно становилось удерживать рядовых от волнения. По словам княгини, она заверила «молодых людей», что никакой угрозы для жизни Екатерины нет.

На следующий день, 27-го, один из встревоженных капралов нашел Пассека и сообщил, будто императрица исчезла. Капитан попытался его успокоить, тогда недоверчивый солдат направился к другому офицеру, чтобы поделиться новостью. Поручик П. И. Измайлов, к которому обратился служивый, в заговоре не состоял. Он немедля донес о случившемся майору П. П. Воейкову, тот полковнику Ф. И. Ушакову. Последний направил сообщение императору в Ораниенбаум, а пока, от греха подальше, посадил