В мае 1777 года Екатерина получила известие о том, что шведский король Густав III едет к ней в гости. Подобного сюрприза никто не ожидал, поскольку приглашения Густаву русский двор не делал. Тем не менее северный сосед посчитал себя вправе нарушить дипломатический этикет и явиться в Петербург запросто.
Взаимоотношения России и Швеции вовсе не располагали к подобному панибратству. Густав III был союзником Турции, и его поведение в годы минувшей войны нельзя было назвать дружеским. Агрессивные выпады молодого монарха оставили неприятный след в душе Екатерины. Еще в 1775 году шведский король заверял соседку в письме: «Я люблю мир и не начну войны. Швеция нуждается в спокойствии». Одновременно он составил записку о неизбежности разрыва между обеими державами. «Все клонится к войне в настоящем или будущем году, — говорилось в этом документе, — чтобы окончить по возможности скорее такую войну, я намерен всеми силами напасть на Петербург и принудить таким образом императрицу к заключению мира»[1069]. Этот план Густав III попытался исполнить тринадцатью годами позднее, в 1787 году, однако напряжение в отношениях между Россией и Швецией явно сказывалось уже в 70-е годы.
Официальным поводом для встречи стало желание шведского короля сгладить неприятное впечатление от государственного переворота 1772 года, в результате которого Густав III отказался от старой конституции и стал абсолютным монархом. Усиление Швеции, последовавшее за этим событием, не могло быть приятно России, так же как и широкие экспансионистские планы молодого монарха. Согласно старой конституции 1720 года, в стране существовала партийная система. В риксдаге боролись за власть две группировки: так называемых «шляп» и «колпаков». Первые стояли за союз с Францией, вторые — с Англией и Россией. В бытность кронпринцем Густав благоволил «шляпам», позднее Екатерина даже назвала его «француз с ног до головы». Именно активное дипломатическое содействие Франции и ее субсидии помогли Густаву восстановить абсолютную монархию. Поскольку слабость Швеции после Северной войны рассматривалась ее соседями как гарантия собственной безопасности, то незадолго до переворота, почувствовав настроения в Стокгольме, Россия и Дания заключили договор, по которому изменение конституции рассматривалось как агрессия и должно было вызвать интервенцию союзников с целью восстановления прежнего строя.
Однако Густав совершил переворот в разгар войны России с Турцией, и Екатерина не могла осуществить операцию против северного соседа, намеченную на весну 1773 года. С наступлением мира вопрос повис в воздухе. Руки России по-прежнему были связаны на юге татарскими делами, и Петербург не хотел серьезного конфликта на Балтике. А Швеция, со своей стороны, несколько отошла от Франции после смерти Людовика XV в 1774 году. Новый французский монарх Людовик XVI не был щедр на субсидии[1070].
В этих условиях неожиданный визит Густава оказался с политической точки зрения как нельзя кстати. Он позволял обеим странам сохранить лицо: сделать вид, будто конфликт из-за переворота улажен, и не тратиться на военные приготовления. Придать внешнюю благопристойность экстравагантной выходке шведского короля мог тот факт, что они с Екатериной состояли в родстве. Поэтому на дипломатическом уровне встреча трактовалась как частный приезд кузена. Незадолго до прибытия Густава III в Петербург Екатерина писала Потемкину о госте: «Хочет во всем быть на ровном поведении и ноге, как император (Иосиф II. —
Ранним утром 5 июня яхта шведского монарха бросила якорь в Ораниенбауме. Густав III в сопровождении шведского посланника барона Нолькена отправился в посольский дом, а затем нанес визит жившему неподалеку Панину[1072]. К семи часам вечера «графа Готландского» ожидали в Царском Селе. Густав — натура артистическая — верил в силу своего обаяния и попытался очаровать Екатерину. Он даже привез копию своего портрета кисти Александра Рослина и подарил его «всем петербургским дамам». Конечно же императрица сделала вид, что гость добился успеха. Однако после его отъезда передала картину в Смольный монастырь[1073]. Видимо, ей все-таки не хотелось видеть у себя во дворце лицо «братца Гу», как она за глаза называла короля.
А вот сам Густав, кажется, был готов поверить в искренность и теплоту приема. Из России он писал брату Карлу: «Императрица выказывает мне все возможное внимание, она необычайно обходительна и вежлива — ее просто не знают в Швеции. Все мои предосторожности при отъезде кажутся мне излишними, с тех пор как я узнал ее манеры и склад ума». «У нас с императрицей установились весьма дружеские отношения, — продолжал король в следующем письме, — и она по-прежнему относится ко мне со всей сердечностью и радушием, чем доводит до белого каления министра моего дорогого дяди (Фридриха II. —
Личная встреча монархов разрядила русско-шведские отношения. После возвращения Густава из Петербурга в Стокгольме заметно упало влияние Франции. В 1780 году Густав подписал предложенное Екатериной соглашение о вооруженном нейтралитете, и политические контакты стали еще более тесными. До поры до времени обе стороны были довольны этим.
Однако Россия нуждалась не только в поддержании покоя на севере, но и в приобретении союзника на юге. Новые политические идеи, которые выдвигал Потемкин, позволяли разрешить наболевшие проблемы в татарско-турецких отношениях. Для того чтобы успешно справиться с ними, предстояло переориентировать внешнюю политику России на союз с Австрией.
Между тем уклонение «на восток» — такое естественное, с точки зрения Екатерины, — не вдохновляло Панина. Он вынашивал идеи господства Петербурга на северо-западе, а столкновение с Турцией, обладание Крымом представлялись ему недопустимым распылением сил. Двигаясь в данном направлении, Россия неизбежно покинула бы своего «естественного союзника» Пруссию и сблизилась бы с Веной. Что, на взгляд вице-канцлера, было ошибкой.
Он попытался воздействовать на императрицу через наследника. В 1774 году Павел, как уже упоминалось, подал августейшей матери пространную записку «Рассуждение о государстве вообще, относительно числа войск, потребных для защиты оного, и касательно обороны всех пределов». В ней через призму чисто военных вопросов цесаревич старался показать несостоятельность внешнеполитического курса России: первой Русско-турецкой войны и попыток решить вопрос отношений с Турцией и Крымом силовым путем[1075]. Великий князь, как девять лет назад Панин, говорил о близости интересов Петербурга и Берлина, а от себя добавлял, что необходимо жестко регламентировать жизнь страны на прусский манер и перестроить войска по образцу «лучшей армии мира». К составлению проекта привлекались секретари Панина — Д. И. Фонвизин и П. И. Бакунин, то есть те лица, которые вместе с покровителем трудились над конституционным актом, долженствовавшим ознаменовать вступление Павла на престол[1076]. Можно сказать, что рукой наследника во внешнеполитической части проекта водил Панин. Однако если в международных вопросах мысли учителя и ученика совпадали, то внутренняя политика государства виделась им по-разному. Даже за два дня до своей смерти в марте 1783 года Никита Иванович продолжал убеждать будущего императора установить после восшествия на престол конституционную монархию[1077]. Умение великого князя не сказать ни «да», ни «нет» порождало у сторонников Павла много иллюзий на счет будущего правления. Но уже наиболее ранний из его проектов выдержан в гораздо более самовластном духе, чем «Учреждения о губерниях» Екатерины II.
«Рассуждение…», а также написанное примерно тогда же «Мнение о государственном казенном правлении и производстве дел по свойству их рассмотрения и распоряжения его зависящих» содержат предложение отказаться от выборности дворянских судей, отменить генерал-губернаторов, как лиц, мешающих осуществлению принципа единоначалия. Сам факт подачи «Рассуждения…» свидетельствовал об уверенности сторонников партии наследника в своих силах. И они отчаянно сопротивлялись так называемой «новой восточной системе», предложенной Потемкиным. Но Григорий Александрович сумел
