бумажные потоки по новым руслам, Екатерина добилась, чтобы механизм заработал более слаженно^[1021]. Кроме того, на местном уровне ей удалось частично реализовать идею разделения властей: управленческий аппарат, финансы и суд стали действовать независимо друг от друга. Не без злоупотреблений, но аппарат осуществлял свои функции. Введение же внесословных Палат уголовного и гражданского суда впервые демонстрировало практику равенства граждан перед законом.

Это были реальные шаги на пути изменения старого законодательства. Куда более скромные, чем ожидали друзья-философы и чем по молодости хотела сама Екатерина, писавшая некогда: «Свобода — душа всего, без нее все мертво»^[1022]. Закономерно, что в ее реформах «второй волны», как будто отражавших доктрины просвещенного абсолютизма и даже отвечавших просьбам с мест, сторонники передовых политэкономических теорий не видят большого смысла. Ведь проводить в жизнь просветительскую политику правительства могли только чиновники «высокого уровня административно-правовой культуры». А именно их в России не было. Поэтому «создаваемые в ходе реформ местные органы… начинали жить собственной административной жизнью», «в равной мере оторванной и от нужд местного населения, и от требований общегосударственной политики»^[1023]. Так стоило ли браться за оружие?

С точки зрения Екатерины, стоило без малейших сомнений. Именно благодаря проведенной реформе на местах еще только начинали создаваться гражданские сообщества и появлялась региональная элита, «болеющая душой за территорию, на которой живет». Контроль вышестоящих учреждений прививал ей привычку «действовать в пределах закона, с учетом интересов значительных слоев населения»^[1024].

Теперь императрица понимала, каким узким было поле приложения просветительских идей в несвободном обществе, где даже дворянство в полной мере не обладало правами европейских благородных сословий. Она далеко не сразу решилась направить Вольтеру перевод «Учреждения об управлении губерний». Эта конкретная, кропотливая работа — платье по росту для империи, чей цивилизационный разрыв с Европой составлял не одно столетие, — не могла не вызвать у философа разочарования. С «высот» вольнодумного «Наказа» ему предстояло «упасть» в недра прямо-таки средневекового общества, где сословия не расставались с привилегиями ради свободы, равенства и братства. Напротив, они только- только юридически закрепляли свой статус.

Если в начале царствования Екатерина, подобно многим русским европейцам, полагала, что страна может в развитии перескакивать через целые ступени, то теперь, видимо, пришла к выводу: России придется пройти всю лестницу, пусть и очень быстро. Поэтому знакомство старого учителя Северной Семирамиды с «Учреждением» должно было повлечь неприятные объяснения. Сначала «ученица» просто оттягивала момент: «Требуемое Вами „Учреждение“ переведено и напечатано только еще на немецком языке. Ничего нет труднее, как иметь хороший французский перевод с российского языка; последний столь богат, столь силен в выражениях и столь удобен, что оным всячески управлять можно; Ваш же так умен и беден, что надобно Вами сделаться, чтоб возмочь столь успешно его употреблять». Когда же перевод все-таки был готов, Екатерина сопроводила текст целым пояснительным письмом, в котором растолковывала особенности России и доказывала, что «Учреждение» — суть прямое продолжение «Наказа». «Наказ» обозначил цели, к которым надо стремиться, а новые законодательные акты изыскивают средства и приноравливают высокие идеалы к реальности. «Помянутое „Учреждение“ сему предназначению не только не противоречит, — рассуждала она, — но и бытие свое от него приемлет»^[1025].

Избегнуть разочарования не удалось, хотя узы взаимной выгоды прочно связывали императрицу с фернейским пустынником. Но слишком долог был путь, намеченный ею для своего государства. Еще в августе 1774 года Вольтер с негодованием жаловался на отсутствие вестей из России: «Вы никакого уважения моей старости не сделали»; «Вы меня забываете»^[1026] . Однако в январе 1776 года сам извинялся, что «уже с лишком год не писывал»^[1027]. Исчезала внутренняя потребность корреспондентов друг в друге. Императрица продолжала уверять: «Никогда я Вас не променивала ни на Дидерота, ни на Гримма, ни на другого какого фаворита»^[1028]. Но уже не спешила знакомить старика с новыми законодательными актами.

В «Наказе» Екатерина писала, что ее цель — «довести империю до высшей степени благополучия»^[1029]. Путь оказался тернист, а благополучие понималось разными слоями общества по-разному. Еще в Уложенной комиссии каждое из представленных сословий требовало расширения прав. Беда в том, что реализовать их все стремились за счет «соседей» — то есть других социальных групп. На правительство ложилась обязанность по разведению противоборствующих сторон и наделению их юридически оформленным статусом.

В 1785 году были изданы две «Жалованные грамоты» — дворянству и городам, оговаривавшие привилегии и обязанности различных сословий перед государством. Благодаря этим документам впервые в истории России все сословия, за исключением крестьянства, приобретали юридические права.

Жаждало ли русское дворянство такого изменения? Без сомнения. В данном случае перед нами обоюдный процесс: движение государя навстречу обществу и общества навстречу государю. Императрица давала благородному сословию то, чего оно давно и с нетерпением ждало.

В феврале 1762 года правительство Петра III сделало, казалось бы, беспроигрышный ход, издав Манифест о вольности дворянства. После переворота Екатерина не подтвердила, но и не отменила Манифест, de facto предоставив дворянству широчайшие льготы, как то: отставка по желанию, переход с военной службы на гражданскую, свободный выезд за границу. И уж конечно гарантированную защиту от телесных наказаний. Лишь через двадцать три года императрица даровала «Жалованную грамоту дворянству», в которой преобразовала это сословие по европейскому образцу, закрепив перечисленные права. Кроме того, были созданы органы дворянского самоуправления — Дворянские собрания и суды, — в которые представители благородного сословия могли выбирать и быть избранными. Теперь, даже уйдя в отставку, дворянин имел шанс принять участие в общественной жизни. К изменениям своего статуса дворянство было не просто готово, оно настойчиво добивалось их. Предоставив «шляхетству» институты сословной самоорганизации, императрица превзошла ожидания. Недаром известный мемуарист начала XIX века Ф. И. Вигель позднее назвал царствование Екатерины «временем нашего блаженства»^[1030].

Адмирал П. В. Чичагов вспоминал о временах своей молодости: «В Петербурге были так же свободны, как в Лондоне, а веселились не меньше, чем в Париже… Полиция была соразмерна скромным требованиям поддержания порядка. Военных застав у каждых городских ворот не существовало, равно и паспортов, являемых и проверяемых при каждой перемене места жительства. Каждый уезжал и приезжал, как и куда хотел, и никто не думал ни дезертировать, ни убегать»^[1031] .

Именно такой ситуации Екатерина хотела добиться не только для дворянства, но и для всего общества в целом: «Не будет более опасности отпускать в путешествие наших молодых людей (бегства которых часто боятся), когда сделают им их отечество любезным… государство, конечно, немногого бы лишилось во всякое время от потери двух-трех ветреных голов, и, если бы отечество было таким, каким я хотела бы его видеть, мы имели бы больше рекрутов, чем дезертиров. Издалека приезжали бы за нашими девушками и нам бы привозили своих, и раз бы дело пошло, то на несколько поколений раньше оно смягчило бы все то, что еще не образовано. Снисходительность, примиряющий дух властителя сделали бы больше, нежели тысячи законов»^[1032]. Длительность царствования Екатерины сыграла важную роль в либерализации жизни русского общества. Она в корне изменила сам тон отношений государя с двором, офицерством, чиновничеством и жителями столиц — со всем, что в те времена могло считаться обществом и влиять на жизнь в стране.

Ожидала ли императрица, что со временем общество пойдет дальше пределов дозволенного? Что в стране появятся свои «жакобиты» и ядовитые критики ее политического курса? Издаваемый ею журнал «Всякая всячина» в мягкой форме высмеивал недостатки окружающего мира: ветреность, щегольство,