— А, Юрь Матвеич! Прошу, прошу!

У Юры такая масочка: вроде смущен и вместе с тем идет ва-банк, и опять же «не судите строго, такой уж медведь». Он и становился таким: одно плечо выше другого, подкупающе беспомощная улыбка, неловкий взмах руки (это в смысле ва-банк — эх, мол, будь что будет!). Впрочем, не только масочка. Он ведь и правда был такой. Только весь. Это был актерский обыгрыш части собственного «я». Когда-то, в ранней юности, Юрка даже вырабатывал в себе «медведя» — у этого зверя, как известно, всегда улыбчивое лицо и ничего не выражающие глаза, так что никто (даже дрессировщик) не видит, когда мишка начинает сердиться, когда готов кинуться. Неподвижная приветливость. Но мало ли чего мы хотим в юности, когда еще только строим себя: внешность, манеру поведения, стиль. Не всегда ведь выходит!

— Рад видеть вас, Юрий Матвеич. Садитесь.

Пауза. Прочитал? Нет? Не одобрил?

— Василий Никитич… я… того, волнуюсь ведь!

Главный засмеялся, вынул из стола папку со сценарием.

Было все же в этом Высоком Начальнике нечто милое, нечванное. Может, это придавало Юрию сил. С ним был легче, чем с Паниным. Много легче.

— Так что ж, Юрь Матвеич, сказать? Мне понравилось.

— Ура! — выдохнул Юрка, — Вы даже не знаете как я…

— Только вы поймите, я ведь это — как частное лицо.

— Ну, ясно. А я уже «пустил по инстанциям». — Сказал и улыбнулся.

— Чего ж вы меня поддразниваете? Я же не могу самолично… Так-то вот. Но мне было интересно. Честно говоря, вы мне понравились еще там, у Панина. В том смысле понравились, что показалось: есть свое. И — не ошибся. Ведь я много вижу говорунов, и дельцов, и обаятельных неталантов — скажем так. Сценарий ваш конечно же талантлив. Но странен. Очень странен. И я предвижу затруднения.

— Да чего ж там странного? Только девчонка чудная — дак ведь она войной напугана с детства, ее с гнезда сорвало, всего лишило. А ведь ей пять лет уже было, понимала что-то. И языка она другого.

— Немецкого?

— Да ведь какая разница? Ребенок. А что говорит чудно, так у иноязычных людей редко обходится без акцента, а она к тому же замкнутая, неразговорчивая — и напрактиковаться не могла. Неужели, Василь Никитич, это странно?

— Не только это. Вот чего вы, вы, как автор и режиссёр, хотите?

Юрий вспомнил разговор с Паниным и сдержал свой порыв.

— Видите ли, я доброту показать хочу. Это о доброте, о том, что не обязательно людям так уж все понимать друг в друге, чтобы быть добрыми. И о бережности — это линия с матерью и с учителем. Я нарочно о нем ничего не говорю до этого, что он, дескать, плохой или что. Он неплохой. А слуха нет. А для нее это, может, единственная любовь — ведь так бывает с первой любовью!

— Я все понял, — тихо отозвался из кресла человек. — Здесь очень хорошо все написано, как-то возвышенно… и это понял. Меня другое тревожит. Не может же быть целый фильм ни о чем. Вот поглядите, так скажут.

Юрий вздрогнул. Ну, всё. Значит, «ни о чем».

— Василь Никитич, — перешел он почти на шепот (в волнении всегда начинал так, а уж потом распалялся), — я бы не простил себе, если б свою, от себя оторванную часть стал строить на интересе детективном: «Отнимут — не отнимут», «соблазнит — не соблазнит». Я хочу сделать фильм по законам поэзии, и если это удастся мне, все будет стоять на своих местах. Ведь что такое искусство? Для чего оно?

— Для чего? — вытянул шею Главный.

— Для поддержания высокого в нас. Я так думаю. И каждый идет к этому своим путем. Мой путь, может, непопулярен.

— Ну-ну-ну, — запротестовал Главный, — вы ведь уже кричите. А зачем? Вы где хотите снимать?

Юрий почувствовал, что глаза его жжет. И отвернулся.

И Главный не стал повторять вопроса.

— Ну и отлично. Берите сценарий. В добрый час.

— А если… как вы сказали… возникнут недоуменные вопросы?

— Сошлитесь на меня.

Тут, собственно, надо было пожать руку и уйти. Но на Юрку снизошла трезвость. Эх, знал бы он когда-нибудь сам, что будет делать через секунду!

— Василь Никитич, а почему бы вам не написать… Ведь каждый раз к вам…

Главный отвел потускневшие глаза.

Испортил! Все испортил!

— Ведь… каждый раз… к вам… — лепетал Буров.

— Да, да… конечно, — грустно покачал головой Главный, еще раз пристально, будто новыми глазами, поглядел на собеседника и протянул руку за папкой.

Медленно развязал шнурки, сделал надпись на титульном листе: «Прошу ознакомиться со сценарием. Я читал». И — роспись.

— Спасибо, — сказал Юрий совсем уже тихо, как-то униженно.

Главный кивнул, молча протянул руку, не проводил до двери.

Юрка вышел как в тумане и так, ничего не замечая кругом, брел по улице. Он не знал, проигрыш это или победа. Только понимал, что совершил бестактность. Но: с другого взгляда — ведь ты же не ради дружбы пришел к этому человеку. Джинн давал дворец, а ты попросил справку о прописке со всеми печатями. И больше к джинну не придешь — растаял. Подвел черту.

Перебрал, Юрь Матвеич!

Да, перебрал, но и меня можно понять: на этот фильм много поставлено!

А Тищенко сидел в своем кабинете. А Тищенко точил нож для пронзения (пронзания?) буровского сердца. И наконец вызвал жертву. Был Григорь Михалыч тучноват и осанист, руки были полные, с короткими белыми пальцами. И пальцы эти перекладывали страничку за страничкой справа налево, справа налево.

— Так что же, Юрий Матвеич, дорогой, опять у нас солдат возвращается с войны?

— А разве нельзя?

— Можно, но сколько раз? Военных фильмов…

— Это не военный фильм.

— Но ведь герой солдат?!

— Человек, человек здесь главное! Солдат ведь тоже человек!

— А почему не шахтер? Нет, вы поймите меня правильно. Я ничего не навязываю. Просто проблематика другая.

— Что вы имеете в виду, Григорь Михалыч, говоря «проблематика»?

— Ну, проблемы… У солдата одни, у шахтера другие.

— Да ну?

— А как же! Жизненные. Трудовые, так сказать.

— Вы, значит, говорите о материале. Так вам не понравилось?

Юрий вдруг сам услышал, что голос звучит просительно, из чего было ясно, что он помимо воли начал игру.

— Та нет, я не говорю… Но вот надо бы подумать…

— Стало быть, совсем не показалось?

— Та, честно говоря, Юрь Матвеич, от вас, от корифея…