Я пью очень крепкий чай («Зачем столько заварки? Ведь не чифир готовим»), см яйцо всмятку, предварительно вылив его в блюдце и накрошив туда белого хлеба. («Сколько тебе лет? Три года? Четыре? Это атавизм — есть так!») Гляжу в окно, вижу и слышу птиц. И Господин Покой стоит за моей спиною и дышит мне в затылок. И от его дыхания будто подтаивает невидимая пленка, отделяющая, почти постоянно отделяющая меня от брызжущего красками, цветастого, глазастого мира, от игристого его дыхания, полного родникового холода и тугих пузырьков, которые лопаются возле самых твоих губ…

И вот я вхожу в этот мир, а он в меня. Острее и выше этой минуты слияния с прекрасным — прямого, без посредников! — я не испытывал».

Дальше не пошло, потому что гнев был излит — все сказано. Виталий плохо помнил тогдашнее состояние загнанности.

Я не буду ссориться, если Лида вернется. Я не буду… И конце концов, можно ей объяснить…

— Папка! — крикнула Пашута. Она теперь, после каникулярных успехов, да еще без матери, обращалась с ним куда вольней. — Папка, что это вы такое с дядей Юрой придумываете?

— Вроде бы фильм.

— Прямо из головы?

— Ага.

— Ну?!

— Да выйдет ли еще?!

— Па, а эта… ну… Она? Она кто?

И Виталий растерялся. Как сказать:

Хлопушка?

Божок?

Юркина (кто?)?

Артистка? (Так ведь хлопушка же!)

— Она тоже немного помогает.

— А… (разочарованно).

— Юрка, у нашей девушки нет имени.

— Назовем Алена, — готовно отозвался тот.

— Этих Ален!..

— Наша немного Премудрая… Ей как-то суждено потом потерять имя, пока не знаю как… Чириков ее так назвал. Что с него взять?

— Чириков кто? Солдат?

— Ага.

— Почему Чириков?

— Пусть, Виталий, а? Я его так величаю почему-то.

— Ладно, бог с тобой.

— Ну, спасибо. Окрестили души живые. Я боялся — откажешь.

— Значит, Алена и Чириков. Я что думаю, Юр: ведь Алёнка, верно, может долго бывать одна.

— Конечно. А что?

— Ей не так уж необходимо людское общество. Верно?

— Ну… в общем, да.

— Так вот, я уже заметил, что такие самодостаточные люди…

— Какие?

— Есть такой термин в психологии — «самодостаточность», когда человеку хватает себя, есть о чем подумать, что ли, всегда есть чем заняться… И к таким почему-то тянутся люди. Парадокс, а? Другой корчится от одиночества, и к нему — никто. А здесь — на! Бери! Парадокс и есть.

— Ну-ну! К чему ты? — остановил Юрий.

— Да вот к нашей Алене потянулись подружки, парни. Они окружают ее… Это когда уж она взрослая.

— Ясно. Когда заневестилась. Ну?

— А ей даже в тягость.

— Что ж, ни к кому ее не тянет? Никого нет по сердцу?

— Есть и такой. Учитель. Приехал. Он здешний, да отбывал в город учиться.

Юрка остренько глянул, но Виталий не заметил даже.

— И вот странное дело. Аленка качается на этих еловых качелях… это когда сливы осыпались (они потому и осыпались, что уже — учитель). Алена качается, а тот сидит с родными, дома, за самоваром, не видел еще девушки. А у него перед глазами плывет. Она вверх, и его комната внизу остается, она вниз — все восстановилось. А?

— Пойдет, — сказал Буров. — Давай настрочим эту сцену!

Виталию долго потом было неловко своего прямого хода, личного посыла. Хм — «самодостаточность»! Неловко, но и всколыхнуло в нем. Не такое невинное: то, что касалось судьбы, о чем долго потом думалось: «Если бы шло естественным ходом, без Лидиного вмешательства, решился бы?» И отвечал себе:

— Да, да. Решился. А дело было вот как.

Однажды в воскресенье собрался к ближнему ларьку за журналом (старик продавец оставлял ему интересное). Спросил Лиду, что купить. Оделся, а потом зашел за деньгами в комнату, заметил какой-то просчет в разложенной на столе лесопосадочной выкладке и стоя, в пальто, начал править.

Зазвонил телефон.

— Его нет, — сказала Лида кому-то. — Нет, просто вышел. Вернется минут через сорок.

Виталий слышал вполслуха, не отрываясь от работы.

— Это его жена, — говорила Лида. — Так, так. Но ведь он научной работой не занимался. И потом — другой город. Я и ребенок для вас, возможно, не довод. Но у него больна мать.

Надо было подойти и взять трубку, чего проще. Но Виталий медлил. Медлил потому, что не сразу понял, кто говорит и о чем. А когда сообразил…

Был на свете один, кажется, единственный человек, который сказал: «Вы, Виталий Савин, по складу ученый. И вам будет трудно все, кроме научной работы, помяните мое слово». Человек этот, молодой еще, быстрый, смуглолицый и черноглазый, одно время вел на их курсе практику: как-то так сложилось, что большего ему не нашлось. Но знал он много. Со своей невероятной шустростью доставал книги и, приглядевшись, поговорив с Виталием, стал давать и ему. «Вот вам, смотрите, — ногтем узкого пальца отчеркивал он абзац, — у мухи разрушили крохотный кусок хромосомы, в которой были гены, заведующие окраской глаз и формой крыльев… Не самые существенные признаки — верно? — скорее внешние. А без этих генов особь гибнет. Потому что, друг мой, большинство генов, если не все, действуют на многие признаки. Это — плейотропия, или многонаправленность. Но это еще не все; и каждый признак тоже определяется многими генами, Тут знаете, сколько всего?! Только копни! Черт ногу сломит! — Он весело обхватывал руками голову, смеялся, блестел глазами. — Вот, вот чем я буду, нет, чем мы с вами будем заниматься!»

Виталий тогда ходил счастливый, и только его почтительность к преподавателю мешала дружбе: не чувствовал себя с ним на равных.

Потом отменили практику, заняли ее место другим предметом. Преподаватель не появлялся. И Виталий был уверен, что тот давно и прочно забыл его. И теперь… вдруг — он?