вышла к нам в полном дворцовом убранстве, увешанная тяжелыми золотыми украшениями. Ее муж и лама нарядились в куртки с золотым шитьем. В доме неожиданно появились еще несколько элегантно одетых тибетских дам и господ. Вечер походил на сцену из «Тысячи и одной ночи». Сам ужин конечно же состоял из блюд китайской кухни — его заказали у знаменитой местной поставщицы, также именовавшейся г-жа Хо. Крепкое вино нескольких сортов, заказанное в более чем достаточных количествах, разливали из золотых и серебряных чайников.
Тибетской кухни как таковой не существует. По причине ограничений, налагаемых религией этой страны, тибетская пища отличается редким однообразием и, как правило, плохим качеством приготовления. Тибетские женщины, несмотря на всю свою привлекательность и ловкость в торговых и денежных делах, готовят очень плохо, и еда у них выходит совершенно несъедобная. Может показаться, что я делаю слишком огульное обобщение, однако все так и есть. Мне не раз предоставлялся случай оценить результаты усилий тибетских дам, и, несмотря на голод, мне так и не удалось усвоить ни одно из приготовленных ими блюд. Бифштексы из яка не брал ни один нож — их можно было разве что рубить топором; жареная картошка оставалась сырой внутри, а суп представлял собой натуральные помои, в которых плавало нечто неописуемое. В Гардаре, что в провинции Сикан, мне пришлось два месяца прожить на еде, которую готовили тибетские женщины племени морова, и к концу этого срока я едва не испустил дух. Они ежедневно варили суп из почти не мытой свиной требухи, сушеного гороха и брюквы. За неимением иной еды мне приходилось питаться этим супом, и только частые визиты в соседний монастырь спасли меня от полного истощения.
Подобно богатым англичанам, решавшим свои кулинарные проблемы путем найма французских поваров, в тибетском высшем обществе пользовались помощью поваров китайских. Таким образом, то, что сенешаль Ретинга заказал по поводу праздника китайский ужин, было более чем естественно. Он явно дал г-же Хо карт-бланш, поскольку переменам блюд, казалось, никогда не будет конца. Мы сели за стол в семь, а встали из-за него, думаю, не раньше одиннадцати. Подавались все дорогостоящие и изысканные блюда, какие только можно было приготовить из доступных в Лицзяне продуктов, хотя количество этих продуктов на самом деле было не так уж велико. Так, среди угощений была курица в бульоне, жареная курица и печеная курица, а также теми же способами приготовленные утка, свинина и рыба. Еды осталось столько, что слуги наверняка еще пару дней ее доедали. Вино лилось рекой, похоже, даже чересчур щедро, поскольку многие гости уже готовы были сползти под стол. Им заботливо помогали слуги, сопровождая их по домам. Так или иначе, это празднество стало главным событием сезона. И если в самом угощении ничего неожиданного для гостей не было, то по крайней мере всех приятно удивило количество поданной еды. Но больше всего гостей впечатлило богатство этих тибетских аристократов.
Сенешаль с наставником вспоминали о Лхасе с ностальгией. Они сознавались, что ужасно скучают по дому. Настоящий тибетец не может быть счастлив, если ему не удается хотя бы изредка созерцать Священный город и бога-короля. Увы, от родины их отделял слишком большой разрыв во времени и в пространстве. Они конечно же признавали, что в Лицзяне им живется приятнее, свободнее и беззаботнее. В Лхасе высокопоставленным чиновникам приходится намного труднее. Каждый день перед рассветом они обязаны являться в палату государственного совета на аудиенцию с регентом и другими министрами. Вне зависимости от того, есть ли в этот день работа, им нужно сидеть в палате и церемонно прихлебывать из чашек тибетский чай. Этот строгий порядок, по их словам, в действительности существовал для того, чтобы все действия и перемещения могущественных и влиятельных лиц государства оставались на виду. Без такого надзора какой-нибудь крупный феодал мог легко ускользнуть в область, над которой он имел власть, и организовать там восстание — не столько против далай-ламы, которого любила и почитала вся страна, сколько против регента, который многим фракциям был не по душе. Ситуация в Тибете была аналогична довоенной ситуации в Японии, когда страной руководил не император, а люди, имевшие доступ к его персоне и проворачивавшие от его имени всевозможные дела.
Однако сенешаль с наставником не сидели на месте без дела, ожидая у моря погоды. Я помимо воли заметил, что они непрерывно получают и отправляют письма и телеграммы — в доме то и дело объявлялись гонцы из Цамдо и Коконора, а возможно, и из Лхасы. Очевидно, они строили тайные планы и плели интриги с целью реабилитироваться и обелить себя в глазах далай-ламы и его администрации. Я недостаточно долго прожил в Лицзяне, чтобы узнать, что с ними в итоге произошло, но еще до моего отъезда эту милую семью постиг тяжелый удар. Маленький князь Аджа заболел. Я осмотрел мальчика и заключил, что речь идет об обыкновенной простуде, прописав ему несколько таблеток аспирина. По прошествии недели ему стало намного лучше. Однако родители бедного ребенка, наслушавшись невежественных соседей, решили ускорить его выздоровление при помощи курса инъекций, рекомендованных одним шарлатаном из Хэ— цзина. Этот лжедоктор раструбил по всему Лицзяну, что его уколы практически мгновенно лечат все и всяческие болезни. Ничего мне не сказав, отец ребенка позвал этого негодяя, который за день успел сделать бедному мальчику шестнадцать уколов — мне так и не удалось выяснить, чего именно. К наступлению ночи маленький князь умер.
Как-то раз в Лицзян прибыл светский юный тибетец — кажется, это было ближе к концу 1946 года, когда война уже стала делом прошлого. Путешествовал он с шиком — сперва прилетел самолетом из Калькутты в Куньмин, а затем приехал оттуда в Сягуань на частном автомобиле. Он остановился у одного из моих друзей, полунаси, полутибетца. Как и следовало ожидать, мы с этим образованным юношей были друг другу представлены. Он одевался на европейский манер и прекрасно говорил по-английски. Звали его Ньима. Выяснилось, что он служит личным секретарем Кушо Кашопы, члена тибетского кабинета министров. Ньима сказал, что прибыл в Лицзян по делу, но по какому именно, я узнал лишь позднее.
У хозяина дома, в котором остановился Ньима, была очень красивая дочь. Между привлекательным тибетцем и этой насийской девушкой завязался роман, и в должное время ее «продали» Ньиме за немалую сумму денег — иными словами, они поженились. Прожив пару месяцев в Лицзяне, они уехали в Лхасу. Спустя примерно год они вернулись, и я узнал, в чем заключалось дело, с которым приезжал Ньима.
Как я уже писал, во время войны караванная торговля между Лхасой и Лицзяном достигла небывалого расцвета, изрядно обогатив многих лицзянских торговцев и их лхасских партнеров. Но тут Япония капитулировала, внезапно воцарился мир, снова открылись порты в Шанхае, Гонконге и Кантоне, и в континентальном Китае начисто пропал интерес к перевозке дорогостоящих грузов караванами. Однако в этот момент в Лицзян как раз начали прибывать крупные караваны, вышедшие из Лхасы за месяц или два до прекращения военных действий. Большую часть товаров тибетские торговые дома, желая заработать побольше, выслали наложенным платежом, с тем чтобы получить деньги после продажи товара на месте. Лицзянские купцы, получая товар, послушно пересылали его дальше, в Куньмин, где он продавался с огромным убытком или оседал на складах. Лхасские торговцы в панике слали ежедневные телеграммы, требуя оплаты товара, однако ничего не получали. К этому моменту в товар, уже прибывший в Лицзян, был вложен капитал почти в полмиллиона индийских рупий, так что торговцы и правительство страны оказались в весьма затруднительном положении. Не считая капитала торговых домов, в караванную торговлю было вложено множество денег из государственной сокровищницы, а также личных средств членов правительства, включая и министра Кашопу.
Наверняка в Лхасе кое-кто испытывал недобрые предчувствия по поводу такого невероятного разрастания караванных перевозок в Китай, и наиболее мудрые люди, скорее всего, понимали, что золотой дождь долго не продлится. Именно из этих соображений, как мне кажется, Ньима и был послан в Лицзян и Куньмин, чтобы оценить, насколько велик рынок сбыта в этих городах и насколько можно доверять отдельным насийским и хэцзинским купцам. Похоже, молодой человек отнесся к своему заданию со всем тщанием и послал руководству благоприятный отчет. В ином случае поток караванов остановился бы. Однако бедный Ньима никак не мог предвидеть внезапного краха могущественной Японской империи и мгновенного заключения мира. В конце концов, он был всего-навсего способным секретарем и дельцом, а не Оракулом Нечунга, и, по всей видимости, кризис не ухудшил ни его репутацию, ни его положение.
Тибетцы — люди рассудительные, и в том, что касается разумных рисков, проявляют себя как истинные короли торговли. Масштабы постигшей их торговой катастрофы были (совершенно справедливо) восприняты ими как воля провидения. Кто мог предсказать появление атомной бомбы и внезапное перемирие, если до того война тянулась множество лет и ей не видно было конца? Однако излишним легковерием тибетцы не отличались, так что шедшие из Лицзяна и Хэцзина телеграммы, в которых утверждалось, что за товар не удалось выручить ни копейки, на веру они не принимали. Правительство
