был низкорослым, полным и бородатым. Обычно он носил пурпурно-красную тунику, подпоясанную кушаком, и желтую шелковую рубашку, что намекало на связь с религиозной организацией. Его компаньон также не вышел ростом. Волосы у него были коротко острижены, он тоже носил бороду, а его несколько аскетическое лицо выдавало незаурядный ум. Он ходил в одежде ламы, однако обычный для ламы плащ надевал редко. Женщина была высокая, очень белокожая и красивая. Одевалась она как лхасская аристократка высокого ранга и носила традиционный передник из полосок разноцветного шелка. Мальчику было около пяти лет, и должен сказать, что более красивого тибетского ребенка я никогда не видел. Несмотря на свой возраст, он щеголял в полноценном костюме тибетского мужчины, включая высокие сапоги и миниатюрный кинжал. Жили они у Двойного Каменного моста. В должный момент я был им представлен, и мы очень подружились. Окольным путем, от друзей и г-жи Хо, ставшей женщине конфиденткой, я узнал, что мужчина постарше и в самом деле лама. Это был сенешаль Ретинга, перерожденца из школы Сакья (Белой секты), одного из четырех титулярных королей Тибета. Его друг, мужчина в платье ламы, был при Ретинге духовным наставником. Я начал постепенно понимать, в чем дело.

За много лет до их прибытия в город в Лхасе разыгрался заговор, в центре которого был Ретинг. Правительство арестовало его и посадило в тюрьму. Мне приходилось слышать, что он умер от долгих и мучительных пыток; другие так же горячо убеждали меня, что это неправда и что он умер в тюрьме от болезни. Так или иначе, сенешаль с наставником успели бежать из Лхасы с немалым состоянием в золоте и ценных вещах. Мне не удалось узнать, произошло ли это после смерти Ретинга или же Ретинг успел предупредить их, что им лучше покинуть столицу вместе с имуществом. Речь шла о трагедии, так что расспрашивать их напрямую было бы с моей стороны немыслимым дурновкусием. В Лицзян они, как выяснилось, попали кружным путем, через Коконор, где у них были сторонники и друзья. По дороге сенешаль познакомился с красивой девушкой-кампа из хорошей семьи и, махнув рукой на свой обет безбрачия, женился и родил с ней сына. Похоже, они хотели остаться в тибетском Каме, однако щупальца лхасского правительства постепенно дотянулись до них даже в эту отдаленную область. В итоге они поселились в безопасном для них Лицзяне, продавая по необходимости свои ценности и золото, чтобы обеспечить себе пропитание.

Само собой, по поводу свадьбы старшего мужчины в Лхасе разразился скандал. Правящая церковь Тибета, Гелугпа, она же — Желтая, или Реформистская, секта, требует от своих лам и трап строжайшего обета безбрачия. Однако тибетцы — люди горячие и страстные, и многие из них становятся монахами не столько из религиозного пыла, сколько потому, что монашество в теократическом тибетском обществе остается практически единственным способом заручиться уверенностью в будущем и сделать карьеру. Каждая семья, в которой есть двое или больше сыновей, отсылает одного из них в монастырь с теми же надеждами и по тем же причинам, по которым бедная семья в Европе или в Америке послала бы мальчика учиться в университет. В этом отношении Тибет — очень демократичная страна. Правит в ней, по сути, духовенство, и не существует никаких препятствий, которые могли бы помешать бедному, но умному и амбициозному монаху дослужиться до наивысших государственных постов. Если ему хватит таланта, он может стать и регентом. Между прочим, покойный Ретинг тоже происходил из семьи бедняков. Прилежная учеба, мудрость и целеустремленность — вот и все, что требуется для блестящей карьеры.

Важно также вести высокоморальную и воздержанную жизнь. Монах может позволить себе некоторые вольности, однако при условии, что они не выйдут на поверхность. Публичное ухарство не допускается — аморальные поступки незамедлительно и строго наказываются. Таким образом, открыто женившись, мой друг, лама-сенешаль, совершил смелый, но в то же время безрассудный и возмутительный поступок. Я всегда подозревал, что в глубине души он чувствовал себя расстригой. Конечно, в Лицзяне ему жилось намного свободнее. Все лицзянские ламаисты принадлежали к старой, дореформенной Красной секте (Кармапа), которая вместе с сектами Сакья и Бон (Черной сектой) и составляла дореформенную церковь Тибета. Ламы Красной секты ограничивают себя намного меньше. Они едят и пьют все, что пожелают, и могут заводить жену и детей — не позволяется только, чтобы жены селились вместе с ними в монастыре. Однако лама может перевезти в свою хорошо обставленную монастырскую квартиру стареющего отца или овдовевшую мать, и они помогают ему с готовкой, уборкой и стиркой, пока сын-священник погружен в молитву или учение.

Мои визиты радовали обоих лам, а я получал огромное удовольствие от общения с их аристократическим семейством. Запинаясь, я говорил с ними на своем неуклюжем тибетском, что неизменно приводило их в восторг — хозяйка дома радостно хлопала в ладоши, когда мне удавалось довести до конца особенно длинное предложение, обычно не без помощи словаря, который я всегда носил с собой. У меня возникла было мысль, что такое одобрение с их стороны, возможно, на самом деле является мягкой формой насмешки, однако они заверили меня, что это не так. По их словам, они радовались не тому, что иностранец говорит на их языке, — это было им не в новинку, так как они уже встречали путешественников и миссионеров, говоривших по-тибетски, — но тому, что я произносил немногие известные мне фразы на подлинном лхасском диалекте, с использованием правильных форм и выражений особого учтивого языка, которым следует пользоваться при общении с ламами и представителями высшего тибетского общества. Я пояснил, что тибетскому языку я обучался во время поездки в Дацзяньлу у утонченного лхасского аристократа, а позднее успел попрактиковаться в беседах с князем и великим ламой Литана, а также с великим ламой из Дранго. Услыхав, что я был знаком с такими уважаемыми ламами, семья прониклась ко мне еще большей симпатией.

Старший лама почти не выходил из дому. Он страдал от кожного зуда, который я определил как разновидность экземы, а также от ревматизма. Я пытался помочь ему при помощи доступных мне лекарств, за что он всякий раз горячо меня благодарил. Обычно я приходил утром и проводил час-два, наслаждаясь атмосферой изысканного тибетского дома. Семья жила на широкую ногу и держала множество слуг. Гостиная была обставлена дорого и с хорошим вкусом. Ее заполняли кушетки и стулья, устланные редкими и красивыми коврами; инкрустированные медные чайники с тибетским чаем грелись на жаровнях, отполированных до такого блеска, что в рассеянных солнечных лучах, пробивавшихся через резные ставни на окнах и дверях, их рыжие бока пылали, словно залитые огнем. Чай здесь пили исключительно из нефритовых чашек с изящными филигранными крышечками из золота и серебра. На стене над алтарем в обрамлении шелковых шарфов висел большой фотопортрет покойного хозяина моих друзей в молодости. Ниже на алтаре стоял массивный золотой реликварий с фотографией молодого далай-ламы. Какие бы разногласия и интриги ни существовали между различными церквями Тибета либо между церковью и государством, далай-лама, король-бог, всегда остается выше политики, доктрин и фаворитизма. Он — верховный глава всех церквей, сект и государства. Все любят и почитают его, и все хранят ему верность.

Маленький Аджа Пэнцо (князь Аджа) играл с няней или с другими слугами. Это был очень ласковый мальчик. Иногда во время наших послеобеденных «коктейлей» у г-жи Хо он в сопровождении няни заглядывал к ней в лавку, чтобы купить конфет. Он с удовольствием забирался ко мне на колени и всегда просил отпить глоток-другой из моей чашки со сладким иньцзю. Поскольку все дети в Лицзяне пили, как маленькие лошадки, я без задней мысли давал ему выпить полчашки. Однако позднее мать мальчика попросила меня больше так не делать, поскольку выяснилось, что он каждый раз пьянел и плохо вел себя дома, бросаясь с кулаками на мать, отца и няню.

Наси и другим тибетцам очень льстило присутствие среди них такой аристократической тибетской семьи. Сенешаля и его наставника постоянно приглашали в гости и устраивали в их честь званые ужины. В благодарность за гостеприимство эти двое господ в один прекрасный день устроили поистине королевский вечер, на который был официально приглашен и я. Начало вечера, согласно обычаю, было назначено на три часа пополудни. Но только последний дурак заявился бы в три. Слуги трижды обходили приглашенных, созывая их на вечер, и около шести мы наконец явились. Весь дом преобразился. Стены скрылись за красными шелковыми шпалерами, а пол был устлан красными шерстяными ковриками. Скамейки и стулья были покрыты бесценными коврами. На семи или восьми круглых столиках, отведенных для наиболее почетных гостей, стояли нефритовые чайные чашки на золотых подставках и с золотыми крышками. Небольшие чашечки для вина были из резного золота, ложки — из серебра, а палочки для еды — из слоновой кости. В центре каждого стола на золотых и серебряных блюдах были сервированы арбузные, тыквенные семечки и миндаль, чтобы гости могли перекусить, пока не настало время ужина. Хозяйка дома