так как неистребимым определяется человек. Он ушел, и любовь ее к нему стала тише, терпеливее; она думала о нем столько же, сколько и о Рылееве; думала о Тушине сердцем, о Рылееве — пока еще братским уголком души, но пристально и бесповоротно.

Тушин, выйдя от Лизы, шел, встряхивая головой и морщась, к реке. У лавки, с висящими на дверях ременными кнутами, цветными платками и картинками лубочно-божественного содержания, серых от муки и крупы, сидел лавочник. Свирепый, жирный кот лежал у его ног; другой кот, поменьше, гоняясь у крыльца за мухами, прыгал козлом. Лавочник узнал Тушина, говоря:

— Михаил Васильевич, заверните, чайку стаканчик.

Тушин остановился. Простая фраза о стакане чайку, которого ему вовсе не хотелось, нарушив очарование горя, прозвучала жестоко и наивно, но он уцепился за нее, так как можно было говорить и выслушивать еще подобные фразы — и не думать. Лавочник, страстный рыболов, знакомый Тушину по встречам на озере, смотрел сыто и бойко, улыбаясь.

— Сколько раз в день чай пьете? — сказал Тушин, подходя. — Вы, торговые мастера.

— Жара-с. Лето-с. — Лавочник хлопнул себя по коленям. — Всего-навсего собираюсь шестой раз чайку испить, это по-божески. Да вы что, больны, никак?

— Я здоров. Почему? — спросил Тушин. — Всегда здоров, у меня и зубы никогда не болят.

— Глаза у вас нехорошие. — Лавочник пихнул кота ногой и встал. — В теплушку пожалуйте. Щучий жор пошел, Михаил Васильевич; жерлицы готовлю, блесны. А Ванька мой ястребенка словил вчера; в клетку чижову посадили, да велика клетка-то… мала, значит.

— Покажите, — рассеянно сказал Тушин.

— В-вот он, вор-куроцап, жулик, да еще мал, подлеток.

На прилавке, возле банок с вареньем, оберточной бумаги и свечных пачек, в нечистой маленькой клетке сидел «куроцап». Голова птицы, грозно вытянутая к склонившемуся лицу Тушина, неподвижно блестела глазом. Ястребенок, дыша часто, как в лихорадке, лежал боком и грудью на полу клетки; сломанное в крыле перо сиротливо торчало вверх.

— Зашиб малость, — сказал лавочник. — Лечит теперь Ванька-то. Отдышался, жулик. Есть стал.

— Поправится, — сказал Тушин.

— И то. Поправится, полетит, сыт будет.

— Пустишь?

— Ванька пустить хочет, мне-то што — его игрушка. А ты что, Михаил Васильевич, не в лице ходишь?

— Голова болит, — сказал Тушин. — Это ничего, пустяки. Ну-ка, закурим да выпьем чайку, что ли.

Разговаривая, они прошли в теплушку, а на место хозяина вышел торговать сын его, Ванька, сел к прилавку, вычистил пальцем нос и вздремнул.

Парни, подростки и бородатые мужики играли в орлянку. Игроки всё прибывали и прибывали. Празднично по случаю воскресенья одетая молодежь, в расшитых и вышитых любовницами цветных ярких рубахах, подходила парами, кучками и по одному. Блестело кое-где золото. Человек, проигравший его, наполнял круг гвалтом, плевался и махал руками.

К игрокам подошел Звонкий. Он был навеселе, грустен и неуклюж. Пятак, возвращаясь с неба, шлепнулся у его ног решеткой вверх. Орлянщик, горестно крутя головой, стал платить деньги.

— Метну и я, — сказал Звонкий. — Ставь, деревня, — свои приехали. Я, братцы, гуляю. — Ухмыляясь, вытащил он пятак и, отступив, размахнулся. Тотчас к ногам его посыпались гривенники, четвертаки, полтинники и рубли. Пьяный размах покинул на мгновение Звонкого. Жалея погибающую без молебнов душу Петрухи, остановился Звонкий с занесенной рукой, как бы спрашивая себя — метнуть или нет, тряхнул головой и «стукнул». Монета, черкнув воздух, при общем гаме и шуме легла «решкой».

Пошатываясь и разводя руками, отдал мужик деньги. Парень сказал:

— Стукай еще.

Звонкий посмотрел исподлобья вокруг. Множество глаз было устремлено на его руки с блестящими меж пальцев полтинниками и гривенниками. Ему стало скучно и страшно.

— Эка, нашли дурака, отдай им вот ни за что. — Медленно и задумчиво пошел он из круга.

Он не прошел десяти шагов, как кто-то обнял его сзади, дыша сивухой.

— Изобидели человека, жулье, — сказал смутно знакомый мужику голос, — а за что? Арестанты, одно слово.

Звонкий остановился, обернулся и, ухватив двумя пальцами подошедшего за бороду, умильно расцвел всем своим широченным лицом, увидев земляка; земляк был сапожник.

— Ах, милый, друг ты мне, — любовно сказал мужик, — изобидели меня, Вася. За что? Бог судья.

— Известно, жулики, — повторил сапожник, быстро осматривая Звонкого. — Им бы дорваться. Обрадовались.

— Деньги пропиваю, — мрачно сказал Звонкий. — Два стаканчика-то и выпить всего хотел. Упокой, господи, раба твоего Петра Голикова. Угости меня, Вася. Выпьем.

— Ко мне пойдем — что ветер ловить? Четверть есть. — Сапожник взял мужика под руку, но Звонкий упирался, припадая головой к плечу земляка и добродушно смеясь. — Да шел бы ты, — сказал сапожник, — чего околачиваться?

— Петрухи деньги, — сказал вдруг Звонкий, выпрямляясь и тараща глаза. — Это как понимать?

— Да уж так и понимать надо, — оглядываясь, вздохнул сапожник. — Деньги не твои.

— Похоронили Петруху, не видать мне его. Помер Петруха — вот тебе и весь сказ.

— Это уж как быть.

— Ежели свои, — пробормотал Звонкий, пытаясь набить трубку, — а то ведь Петрухи. Это ты, Вася, пойми.

— Я все понимаю, — сказал сапожник. — Ты, Конскентин, правильно.

— Правильно?

— В точку.

— Это деньги, милый… такие, не наши деньги.

— Бог с ними.

— Известно, Вася, Петрушка, значит, просил, как бог свят. А попа дома не было — косит он, батька-то, понял?

— Все знаю, — переминаясь от нетерпения, сказал сапожник.

— Я их попу отдам.

— Отдай, мне что?

— Так отдать?

— Беспременно.

— Нет, Вася, ты рассуди: я их отдать должен?

— Верно.

Звонкий умолк. Того, чего бессознательно ждал он, — легкого искушения, не было в словах земляка, но поддакивание рассердило его.

— Пропью, — сказал Звонкий. — Я, брат, человек пропащий.

Сапожник не ответил. Осторожная и жестокая мудрость подсказывала ему, что теперь следует как бы равнодушно молчать. Оттого ли, что пристально смотрел на него сапожник, или оттого, что сапожник был терпелив и не спорил, — Звонкий почувствовал желание куда-то идти.

— Пойду я, — сказал Звонкий. — Пропал я, и ты пропал, Вася. Прощай, когда…

— Иди спать, зимогор. Право, под забором уснешь ведь, сапоги снимут.

— Пускай. — Звонкий вдруг устремился, заламывая шапку, в переулок.

Сапожник, догнав его, схватил за плечи, толкая назад.

— Иди к лешему! — сказал Звонкий. — Не тронь, я пойду.

— Да где тебе, дура, ходить, непристроенный ты чурбан? Иди спать!

— А… пойду, — сказал, вырываясь, упрямо и зло мужик. — Не лезь.

С минуту они нелепо и бестолково боролись. Сапожник, отступив, плюнул и выругался.