От разных выходят сторон, Сошлися — и бьются… удар за ударом, Ударом удар отражен! <…> Расходятся, сходятся… сшибка другая — И пала одна сторона! И громко народ зашумел, повторяя Счастливых бойцов имена. (Языков: 199) Наконец, в балладе появляется «с гуслями в руках славянин», напоминающий певца из баллады Жуковского (только уже не таинственного, а известного всем!):
Вдруг, — словно мятеж усмиряется шумный И чинно дорогу дает, <…> — Толпы расступились, и стал среди схода С гуслями в руках славянин. Кто он? Он не князь и не княжеский сын, Не старец, советник народа, Не славный дружин воевода, Не славный соратник дружин; Но все его знают, он людям знаком Красой вдохновенного гласа… Он стал среди схода — молчанье кругом, И звучная песнь раздалася![145] (Языков: 200) Песня певца — элегическое воспоминание о подвигах и добродетелях почившего князя — напоминала современникам о подвигах и добродетелях «русского Агамемнона», победителя Наполеона, императора Александра:
Он пел, как премудр и как мужествен был Правитель полночной державы; Как первый он громом войны огласил Древлян вековые дубравы; Как дружно сбирались в далекий поход Народы по слову Олега; Как шли чрез пороги, под грохотом вод, По высям днепровского брега; Как по морю бурному ветер носил Проворные русские челны; Летела, шумела станица ветрил, И прыгали челны чрез волны! Как после, водима любимым вождем, Сражалась, гуляла дружина По градам и селам, с мечем и с огнем До града царя Константина; Как там победитель к воротам прибил Свой щит, знаменитый во брани, И как он дружину свою оделил Богатствами греческой дани! Умолк он — и радостным криком похвал Народ отзывался несметный, И братски баяна сам князь обнимал; В стакан золотой и заветный Он мед наливал искрометный И с ласковым словом ему подавал… (Там же) Кто же был историческим «прототипом» певца-славянина, обласканного новым князем? Однозначно ответить на этот вопрос затруднительно. Смерть императора вызвала многочисленные поэтические и прозаические сетования, известные Языкову из петербургских и московских журналов[146], но ни один автор не был удостоен внимания нового монарха. Под песней славянина мог пониматься прочувствованный панегирик Александру президента Российской академии наук и восходящей звезды новой русской администрации С. С. Уварова[147] . Ораторский дар будущего министра народного просвещения нашел выражение и в его знаменитой речи о новом государе как современном Петре Великом, прочитанной в Академии наук 20 декабря того же года и заинтересовавшей Языкова накануне написания баллады (из письма к брату от 5 января 1827 года: «Напиши, как происходило торжество столетия в Академии Наук, в присутствии императора и царской фамилии… Да не будет ли напечатана речь Уварова? Если да, то подари меня ею») (Языков 1913: 294). Однако едва ли талантливый бюрократ Уваров мог быть «людям знаком красой вдохновенного гласа». Полагаем, что Языков — в прямом соответствии с сюжетом «Графа Гапсбургского» — имел в виду не поэта и не политика, а духовное лицо, наделенное даром поэтического слова (если у Жуковского священник оказывается певцом, у Языкова — певец священником). Здесь есть две вероятные кандидатуры. 13 марта в императорской усыпальнице панихиду Александру служил петербургский митрополит Серафим (Глаголевский) (заметим, что в день бунта он безуспешно пытался образумить мятежников: ср. в балладе «словно мятеж усмиряется шумный…»). Между тем ораторские способности престарелого Серафима едва ли соответствуют данной в стихотворении восторженной характеристике.
Вероятнее всего, «прототипом» балладного певца является другой российский первосвященник — красноречивейший молодой московский архиепископ Филарет (Дроздов). Последний произнес знаменитое поминальное «Слово при гробе в Бозе почившего государя императора Александра Павловича» по прибытии тела государя в Москву 4 (16) февраля 1826 года (об этом событии Языков знал от своего брата). В этом слове он, между прочим, упоминает о скорби русских князей и княгинь (ср. мотив княжеской скорби в балладе Языкова): «Что принесло нам величественное шествие? — Что нашло наше ревностное сретение? — Одно мертвенное, оставшееся от безсмертнаго. Да плачет вновь весь Иуда и Иерусалим, весь народ и Град престольный! Да глаголют вси князи и княгини плачь! Да рыдают Служители Слова и таинств, рыданием Иеремииным, или плачем Давидовым!» (Филарет: 7). Не менее знаменитое слово произнес Филарет и в честь нового российского монарха на торжествах коронации 22 августа 1826 года. Здесь он говорил о недавних бедствиях России и о тяжелой и великой миссии нового царя («Трудное начало царствования тем скорее показывает народу, что даровал ему Бог в Соломоне» [Филарет: 49]). По сообщениям очевидцев, речь московского архиепископа вызвала у Николая слезы умиления. В тот же день Филарет был возведен царской милостью в сан митрополита.
