том, и в другом случае ни народнохозяйственная, ни хозрасчетная эффективность не являлись определяющими факторами.

Отсюда следуют два важнейших вывода. Первый: с ликвидацией в России в 1991–1992 гг. директивного отраслевого управления и большей части соответствующих ведомств сложившаяся система хозяйственных связей между предприятиями должна была рухнуть, б о льшая их часть просто стала нерациональной по любым критериям. И часто звучавшее в 1990-е гг. требование «восстановления традиционных связей на новой основе» было абсолютно невыполнимым и отнюдь не в силу эгоизма правительств постсоветских государств или корыстолюбия директорского корпуса. Второй вывод состоит в том, что основной массив новых связей не мог возникнуть по инициативе самих предприятий, у которых не было для этого ни опыта, ни кадров, ни технологий. Для этого нужны были структуры верхнего уровня, которые в обмен могли претендовать на значительные пакеты прав собственности. Поэтому деятельность по маркетингу, поиску партнеров, формированию технологических цепочек, осуществляемая банками, торговыми домами, управляющими компаниями, оказалась столь востребованной и была в начале — середине 1990-х гг. одним из основных источников формирования крупного российского бизнеса.

В настоящее время сформировались две взаимоисключающие трактовки переходного процесса в России в 1990-е гг., которые в утрированном виде можно сформулировать следующим образом.

Господствующая и почти официальная точка зрения описывает этот период как время распада, хаоса и едва ли не иностранной оккупации. Соответственно следующее десятилетие — период нового правления — выступает как переход «из тьмы в свет», от несчастья к благополучию. В рамках второй трактовки, на которую навешивается ярлык «либеральная», базовым для описания переходного процесса 1990-х гг. выступает понятие реформ, направленных на построение рыночной экономики, политической демократии и гражданского общества.

Апологетичность и даже мифологичность первой трактовки, на наш взгляд, очевидна. Но и вторая в такой же степени не позволяет раскрыть сущность происходивших в 1990-е гг. процессов. Действительно, и основы рыночной экономики, и формальные демократические институты, и гражданские инициативы в 1990-е гг. появились. Однако целенаправленные реформы играли в переходном процессе очень небольшую роль по сравнению со спонтанной трансформацией, не говоря уже о том, что это был переход через катастрофу, а точнее — через две.

Первая катастрофа — распад СССР — произошла в 1991 г. Это была «национальная» катастрофа той социальной общности, которая называлась «советский народ». Которая, как нам представляется, существовала вполне реально, а не только в учебниках научного коммунизма. Причем и большинство, и ядро ее, бесспорно, составляли жители РСФСР. Напомним хотя бы о результатах опросов общественного мнения по этому поводу в 1990–1991 гг., а также об итогах референдума весны 1991 г. Большинство их участников высказывалось за сохранение СССР, даже несмотря на «склейку» положительного ответа с поддержкой терявшей популярность союзной элиты во главе с М. Горбачевым. (Здесь нужна оговорка: общность «советский народ», несмотря на реальность и значимость для большинства жителей РСФСР, уже стала восприниматься как неполноценная. Одни и те же люди поддерживали и сохранение СССР, и суверенитет России, и право на национальную культурную автономию. Без этого невозможно понять популярность Б. Ельцина, с которым до поры до времени связывались все надежды сразу.)

За «национальной» катастрофой в Российской Федерации последовала «социально- психологическая». Дело в том, что у всех слоев населения в начале 1990-х гг. были очень высокие положительные ожидания, связанные с переходом к рынку и демократии. Подавляющее большинство надеялось на быстрое и существенное улучшение материального положения лично для себя. Реализация этих надежд могла компенсировать психологическую травму, связанную с распадом СССР. Однако глубокий спад и высокая инфляция уже в 1992–1993 гг. показали всю их несбыточность.

В этих условиях не приходилось, конечно, говорить ни о приемлемой «цене реформ» для общества, ни об априорной легитимности новой российской власти, ни о признании необходимости для экономических агентов выполнять свои обязательства перед ней. В результате у любого сильного игрока (фирмы, региона, криминальной структуры) появилось моральное право противостоять государству. В этом, несомненно, одна из причин его административной слабости в начале и середине 1990-х гг.

Считаем важным и интересным указать на контраст российской ситуации и ситуации в странах Центральной и Восточной Европы, а также в бывших республиках СССР.

В странах ЦВЕ и Балтии главным содержанием второй половины 1980-х и 1990-х гг., на наш взгляд, была вовсе не смена экономического и политического строя, а национальное освобождение и «возврат в Европу». И рынок, и демократия были просто естественными атрибутами новой государственности и европейского статуса этих стран (тем более что они существовали в этих странах в период их независимости в первой половине ХХ в.). А отсюда вытекают четыре важнейших следствия:

? Восприятие подавляющим большинством граждан происходящих изменений как самоценных безотносительно к их последствиям для личного благосостояния и социального статуса. Отсюда готовность всех слоев населения (в том числе социально слабых) заплатить за них достаточно высокую цену.

? Безусловная легитимность государства, поскольку оно играло лидирующую роль в происходящих процессах; признание обязательств юридических и физических лиц перед ним в качестве весьма важных с гражданских позиций.

? Допустимость на этом фоне пересмотра прежних социальных обязательств государства перед своими гражданами — и в части объемов, и тем более в части способов выполнения.

? Априорная в целом положительная оценка иностранных инвесторов и внедрения западных стандартов. Это, конечно же, не исключает жесткого противостояния им в случае, если задеты чьи-то конкретные интересы, но противостояния, не идеологизированного, а сугубо прагматического, например, в форме лоббирования некоторых локальных протекционистских мер.

Что касается государств, возникших на базе других республик СССР, то модели перехода в них оказались принципиально различными. На Украине, в Грузии и Армении происходящие изменения также воспринимались значительной частью общества как национальное возрождение или национальное строительство, и обретаемая государственная независимость выступала в качестве абсолютной ценности. Кроме того, вокруг этой идеологемы консолидировались национальные элиты, и она являлась основным способом легитимации власти в глазах общества. Значимость рыночных и демократических форм в этих странах была хотя и инструментальной, но достаточно высокой, поскольку это атрибуты европейской цивилизации.

Однако для этих стран в 1990-е гг. существовал и ряд обстоятельств противоположного свойства. Во-первых, это страх, что в Европу «не возьмут». Во-вторых, Россия здесь не воспринималась однозначно негативно. Поэтому собственная ситуация постоянно сравнивалась с российской и обсуждались возможные формы восстановления и укрепления связей с ней. В-третьих, для Грузии и особенно для Армении значимым фактором являлась близость исторического врага — Турции, защита от которого всегда приходила из России, а не из Европы.

В Центральной Азии и Азербайджане во второй половине ХХ в. идея собственной государственности, по нашему мнению, не была актуальна ни для населения, ни для элит. За процессом распада СССР они наблюдали абсолютно пассивно, и обретенная независимость была скорее не априорной ценностью, а вызовом. Открываемые ею возможности для правящей элиты надо было максимизировать, а опасности минимизировать. Сформировавшаяся в наиболее крупных из этих стран (Казахстан, Узбекистан и Азербайджан) модель — авторитарные политические режимы и достаточно активная рыночная трансформация — является результатом двух факторов. Во-первых, в них сохранилась система традиционных социальных отношений. Во-вторых, рыночная экономика и светский утилитаризм выступают минимальными условиями, при которых можно привлечь крупномасштабные западные инвестиции — безальтернативный ресурс развития для этих стран.