С XVIII века Бисетр разместил вдобавок ко всему пересыльную тюрьму с «черными» и «белыми» карцерами: в «белых» свет все же брезжил слегка, но узники, как и в «черных», были цепью прикованы к полу. До 1792 года сюда ссылали и детей, правила для которых предусматривали: «Пороть по два раза в день вплоть до особого распоряжения». Распоряжения о прекращении порки так и не поступало, зато в славном революционном 1792 году последовала кровавая резня, когда озверевшая толпа ворвалась в тюрьму. То же происходило тогда и в других тюрьмах Франции, так что революция действует на толпу озверяюще. Впрочем, воздержимся от подробностей, тем более что и тюрьма эта, и больница описаны сидевшим в здешней психушке фурьеристом Журне и такими мастерами слова, как Гюго и Ламартин.
В эпоху Реставрации к изуродованному английскому названию пригорода прибавилось изуродованное русское – Кремлей, то есть Кремль. Вскоре после славных наполеоновских «Ста дней» какой-то из уцелевших героев бесславной наполеоновской экспедиции в Россию открыл под больничной стеной кабак с экзотическим названием «По возвращении из Кремля». В кабаке этом, если верить мемуарным запискам, бойцы вспоминали минувшие дни и отца-императора, который так лихо вел их от победы к победе и вот – привел под больничную стену. Легенда утверждает, что прямо из этого кабака подземный ход вел в больницу, где ярые сторонники Наполеона прятались от нового террора, на сей раз белого. Местечко это, окружавшее и больницу, и Кремлей, и Винчестер, в конце концов выделилось в особое поселение с экзотическим названием, и в нем сохранились кое-какие памятники бесславной его старины, вроде Дворца Кровопролития, казематов, карцеров и больничных резервуаров…
Как и в недалеком Вильжюифе, здесь немало больниц и прочих приютов человеческого страдания. Так что иной раз, заслышав, как немолчно воет под окнами парижской квартиры карета «Скорой помощи», мчась к южной заставе города, я говорю доченьке:
–?Волокут какого-то бедолагу в Кремлевский Винчестер, а то и в Еврейский Город. Помоги им, Господь.
А она отвечает со всем оптимизмом своих двадцати лет:
–?Что ты, папа, беспокоишься? Понатыкают им трубок во все жилочки, непременно довезут живыми умирать…
Прогулка от скромного дворца ссыльного поэта к нескромному замку борца против коррупции
После поэтических воспоминаний о возлюбленной Гюго никто не обязывает нас честно плестись к тому самому месту (в пригородном Антони), где провонявшую реченьку Бьевр навечно уведут во мрак подземелья. Никто… От воспетой классиком деревни Жуи-ан-Жоза или идиллического местечка Бьевр, где разводят нынче клубнику, а некогда жил великий фотограф Надар, никто не помешает нам своевольно повернуть к северо-востоку или к северу и за четверть часа добраться до городка с поэтическим «каштановым» прозвищем Шатенэ-Малабри (Chatenay-Malabry, a «шатен» как раз и будет по-французски «каштан», легко запомнить, если у вас жена шатенка). Раньше в этом городке трудились огородники да цветоводы, а теперь кто ж может жить в такой близости к Парижу – все те же труженики метрополиса, да еще и не из бедных. В городочке тихо, рядом парк Волчьей Долины, поблизости парк Со и лес Верьер – в общем, зеленый городок (только не забредайте ненароком в хрущобный район Красного Холма, хотя, думаю, вы уже сыты красным и не забредете).
Старый Шатенэ, понятное дело, толпится вокруг своей построенной в XI–XIII веках церкви Сен- Жермен-л’Оксеруа, где целы красивые капители на колоннах романской архитектуры, да и еще много чего хорошего уцелело. А гулять нам лучше всего по улице Доктора Ле Савурё, которая уходит в гущу парка. Поначалу набредешь в зелени на замок Розерэ XVII века (несколько, правда, расширенный Людовиком XVI, стало быть, уже в XVIII веке), потом улица Доктора незаметно перетечет в улицу Шатобриана и пойдет вдоль долины Валь-д’Ольне, а потом уж вдоль Волчьей Долины, в которой мы и отыщем (ищите дом № 87 по улице Шатобриана) знаменитый Дом Поэта, где целых десять лет жил поэт, публицист и эссеист, занимавшийся политикой, а позднее добившийся разных непыльных должностей, да вдобавок еще возлюбленный самой что ни на есть мадам Рекамье – Рене Шатобриан. В середине XX века благородный доктор Ле Савурё держал здесь нечто вроде дома отдыха для писателей, в котором мирно скончался в 1956 году писатель Леото. А к 1960 году доктор Ле Савурё решил одарить своим имуществом сразу три благородные организации: оставить поместье Фонду Ротшильда, мебель – Институту Пастера, а книги – Обществу друзей Шатобриана. И вот тогда власти департамента Верхней Сены и Общество друзей Шатобриана решились на подвиг – купить все, собрать (и еще дополнить) коллекцию и создать здесь, как пишет автор одного замечательного французского путеводителя (Доминик Дюма), «дом писателя, наподобие того, что существует в Италии в память об Ариосто, в Англии в память о Шекспире и Диккенсе, а в Германии – в память о Гёте». Эта фраза из путеводителя напомнила мне стихи, которые любил цитировать в нашем университетском курсе белорусской литературы доцент Мочульский:
Так или иначе, Волчья Долина в Шатенэ-Малабри, в двух шагах от Парижа, обзавелась Домом Поэта, где сохраняется все-все как было, и даже лучше (то есть дом Шатобриана был расширен, достроен и украшен). Сам Шатобриан очень любил этот дом. Он сам перестроил и достроил купленный им скромный домик, превратив его в истинный дворец, и провел здесь десять счастливых лет. Серьезные историки называют эти годы «второй ссылкой» мятежного Шатобриана. В первый раз он уехал из Парижа в незабываемом 1793 году в Лондон, и сделал это вовремя: его брат и невестка погибли на эшафоте, мать и сестры томились в тюрьме. Но в 1801 году Шатобриан вернулся, был вычеркнут из списка эмигрантов, его начали печатать, он имел успех и был назначен секретарем французского посольства в Риме, совершил замечательное путешествие на Восток. Однако к 1807 году между Шатобрианом и Наполеоном произошло некоторое охлаждение. В каком-то очерке, напечатанном в «Меркюр де Франс», Шатобриан обмолвился, что Тацит переживет Нерона. Наполеон был в ярости: он был уверен, что он, Наполеон, переживет всех неронов и тацитов. Тогда Шатобриан и избрал для себя место ссылки («внутренней эмиграции»), совсем, впрочем, недалеко от Парижа. Шатобриан украсил дом в Волчьей Долине элегантным портиком и насадил в благоухающем травами саду экзотические деревья, которые должны были напоминать ему недавнее странствие. Более того, Шатобриан писал (тайно, конечно) антибонапартистскую брошюру, в которой он и выступил, как говорится, с открытым забралом (уже, впрочем, после изгнания Наполеона, во времена терпимого русского императора, вступившего в Париж). Шатобриан клеймил в брошюре террор Наполеона, который убил герцога Энгиенского (признаем, что Наполеон все же недотягивает до своих полутораметровых русских поклонников вроде Ленина или Сталина, которые и за меньшее убили сотни писателей, а десятки миллионов невинных крестьян сгноили по лагерям). Шатобриан требовал в своей брошюрке возвращения Бурбонов… Это была неслабая брошюра. Реставрация вознаградила Шатобриана с обидным опозданием на несколько месяцев. Впрочем, уже в 1814 году он стал послом в Швеции, пэром Франции, министром, а потом и полномочным посланником в Берлине и, наконец, послом в Лондоне. Не только власти, но и судьба вознаградила темпераментного публициста- поэта: на обеде у знаменитой мадам де Сталь она послала ему прекрасную возлюбленную, умницу и красавицу, «Красавицу из Красавиц». Звали ее Жюльетта Рекамье, и молва о ее красоте, доброте, искусстве общения, даре дружбы, о ее вкусе и образованности давно перешагнула тесные границы Франции. Сам Шатобриан (одним из первых создавший и портрет ее, и миф о ней) рассказывал, что немец Шамиссо, добравшийся с экспедицией Коцебу до Камчатки, увидел там изумительный портрет мадам Рекамье. Куда уж дальше Камчатки! И в заснеженном Санкт-Петербурге государь император и княгиня Нарышкина знали, что ходить даме нужно в белом, как это делает Жюльетта Рекамье…
Мадам Рекамье поселилась в бывшем доме Шатобриана в Волчьей Долине в то время, когда хозяин, в очередной раз поссорившись с правительством, покинул этот дом (мадам Рекамье поселилась у Матьё Монморанси), а вскоре она стала хозяйкой салонов (главный из них был в Л’Абэ-де-Буа), через которые прошли чуть не все, кто добился известности во Франции и в Европе, – и старый Лагарп, и молодой Бальзак, и Гюго, и Меттерних, и Веллингтон, и Гизо, и Бенжамен Констан, и Ламартин, и мадам де Сталь… Но царил в ее салоне именно Шатобриан, там он впервые читал свой шедевр «Замогильные записки». Когда вспыхнула любовь между Шатобрианом и Жюльеттой, ему уже было почти пятьдесят, но он говорил,
