Впереди меня по ходу движения, по-утиному колыхаясь, вперевалку вышагивал коротко остриженный детина спортивного сложения, через правое плечо которого была перекинута широкая лента, уходящая наискось под левую руку; концы ленты скреплены огромной булавкой. Странная вихляющаяся походка малого вначале несколько насторожила меня: уж не педик ли? Так и брызжет мускулистыми ягодицами по сторонам! А затем сообразил: спортивная ходьба. Видимо, человек этот как принял дистанцию где-то на стадионе, так в данной манере и чешет, позабыв про все на свете. Наверняка ему так сподручнее. Иногда ходок на мгновение оборачивался в нашу сторону, и тогда на его груди можно было разглядеть болтавшуюся медальку. Одну-единственную — вернее, последнюю на выцветшем поле атласной ленты, во многих местах продырявленной штырями и заколками утраченных наград.

На некотором расстоянии от спортсмена с нескрываемым вожделением в глазах семенил коллекционер Мешков с примитивным заплечником на спине, сооруженным из рубашки: на лямки пошли рукава, а также бросовые капроновые чулки, подобранные собирателем ветхостей по случаю на зеркальногладкой поверхности дороги. Даже несведущему человеку было ясно, что Мешков охотится за медалькой спортсмена. Ждет, когда эта неказистенькая реликвия отшпилится от ленты и звякнет на шоссе, чтобы затем приобщить ее к своим находкам.

Однако спортсмен давно уже проведал о притязаниях старика. Время от времени рука ходуна (от слова «бегун») ощупывала линялую ленту и, отыскав медаль, ненадолго успокаивалась.

По левую руку от меня вышагивала целая компания существ, состоявшая из одного человека и нескольких птиц, а также домашних животных, рептилий и, естественно, паразитирующих на всей этой живности насекомых. На плечах и голове мощного, атлетически отформованного природой гривастого и бородатого мужчины сидели отдыхающие птицы. Мохноногая голубка устроилась на правом плече, на левом — заурядная серая ворона, время от времени разевающая клюв и сипло кашлявшая. На голове, как в гнезде, сидел красногрудый дятел и все время как бы замахивался долбануть укротителя (или дрессировщика, а может, просто ученого-натура-листа) по едва заметной, копеечной плешке, замахивался, но почему-то всякий раз не доводил дело до конца. На изгибе левой руки любителя живности, меж плечом и предплечьем, висела, благодарно посверкивая брусничными глазками, змея, обыкновенная гадюка, если не хуже. В ногах натуралиста путалась та самая ожиревшая паршивая собачка, которая в свое время с удовольствием нюхнула мою веточку полыни. На спине собачки цепко, будто привязанный, временно спал грязный, помоечный кот.

Так они все единым клубком и передвигались. И никто на них с удивлением или брезгливостью не смотрел. Даже человек с депутатским значком. Не принято было на дороге чему-либо демонстративно удивляться, чем-либо откровенно восторгаться или возмущаться. Делалось это (если делалось) непременно тихо, культурным образом, то есть незаметно. Никто не вздрагивал и не поводил в раздражении носом, если в толпе издавался непотребный звук, кто-нибудь кашлял или чихал, — во всяком случае, «будьте здоровы!» никто вам под нос не совал. Зато люди отчетливо настораживались, когда кто-нибудь по старой привычке, чаще всего во сне, начинал петь или декламировать стихи, вообще — выступать. Это многих озадачивало. Людям тогда приходилось копошиться в памяти, извлекать оттуда былые видения и звуки. А все естественное, повторяю, не шло в счет, ибо знали: это дышал мир, а не изощрялся чей-то обуянный гордыней разум.

Человека, бесцеремонно произносившего стихи, расслышал я позади себя. Вряд ли он занимался этим умышленно, чтобы досадить окружающим. Бубнил он непроизвольно, по укоренившейся привычке. Чуть позже выяснилось, что подвывал он на законном основании, являясь профессиональным стихотворцем, — не просто разговаривал, а сочинял. По инерции. Так же, как старик Мешков все еще коллекционировал, а спортсмен устремлялся к рекорду.

Внешне человек, говоривший стихами, производил впечатление одержимого, бесноватого. На ходу он частенько притормаживал, становясь в позу фюрера, потряхивал тощенькой челкой, простирал руку, приоткрывал рот и показывал искусственные зубы, таращил глаза; не существовал, а постоянно как бы смотрел на себя в зеркало.

— Я жил в эпоху тирании, и тернии ее моих касались вежд! — разглагольствовал сочинитель, потряхивая головой, словно отбивался от наседавших на него мыслей и образов.

— Ну, как, старичок? — спросил он меня, когда я довольно-таки опрометчиво оглянулся на декламатора, желая посмотреть ему в глаза, чтобы удостовериться: не рехнулся ли бедолага?

Дело в том, что на дороге душевнобольных не было. Вовсе. И не люди, страдавшие этим недугом, отсутствовали, а сам недуг был искоренен. Вот я и насторожился: не исключительное ли явление передо мной?

— …И тернии ее моих касались вежд, — повторил стихослагатель. — Кстати, будем знакомы: Аристарх Беззаветный! Говорит ли вам что-нибудь это имя?

— Говорит, говорит. И все же — почему непременно «вежды»? Дряхлое выражение почему? Красуетесь или… при Державине обучались красноречию? По всем приметам — сверстничек мой: джинсы, замша, этикетки… Я, конечно, в стихах не шибко…

— Старичок, я тоже в них не ахти, но ведь тянет, тянет окунуться в эту бездну! Смотрим же мы на звезды небесные, хотя и не были ни на одной из них (луна, этот холодный довесок земли, не в счет). А почему смотрим? Потому что однажды взглянули и подверглись очарованию, черт возьми! А по части вежд (прости, старичок, за каламбур) ты невежда. Ведь красиво же! Ласкает ухо. Хотя по смыслу правильнее будет сказать «чело». Я жил в эпоху тирании, и тернии ее язвили мне чело! Вот так. Не нравятся «вежды»— кушайте «чело». Глагол «язвили»— для убедительности — можно поменять на глагол «терзали». Нам это — раз плюнуть.

— Ну, вы даете, — присмирел я от восторга, от впечатления, произведенного на меня эквилибристом слова.

— И ваще, па-аэзия — это не только слово, но и дух! Не от слова «выдох», разумеется, — продолжал разглагольствовать Аристарх Беззаветный. — В священном писании что говорится: вначале было слово, и слово было Бог! А значитца, в поэтическом слове содержится божественный смысл!

С еще большим почтением взглянул я на Беззаветного, пожелав пропустить его из-за своей спины вперед, для чего отпрянул несколько влево, запнувшись о шелудивую собачку, на спине у которой проснулся и широко зевнул рыжий кот.

Я тут же извинился за допущенную неловкость, послав домашним животным воздушный поцелуй.

Лохматый человек, окруженный живностью, хотя и давно не стриженный, но не сказать чтобы дикий, обладавший добрым мудрым взглядом бирюзово-не-серьезных молодых глаз, по происхождению скорей всего скандинав, волосы светлые, выгоревшие на белом, северном солнце, доверительно улыбнулся мне.

— В тесноте — не в обиде, — сказал он на своем языке, но международный смысл сказанного им беспрепятственно дошел до моего сознания. И не только до моего: я уже сообщал, что на дороге никаких языковых барьеров не существовало, все хорошо понимали друг друга, хотя и изъяснялись на языке предков. И это было не чудо, а энергетическое свойство, приобретаемое людьми в условиях шествия. Единение материи преобразовывалось в полифонию сознания.

Стихотворец, похоже, проникся ко мне доверием, и теперь шел рядом со мной, потеснив ответственного работника, носившего галстук и непроницаемую мину на лице.

— Не шибко-то здесь работается, — пожаловался мне Аристарх. — Я ведь про эти «вежды» и «тернии» еще в Крыму, в Коктебеле, начал слагать. И все не могу разделаться: концовка ускользает. Поначалу решил: из-за нервного потрясения работа не клеится. В Крыму я тогда по пьянке далеко заплыл ночью. На звезды загляделся, ну и потерял ориентировку. Очнулся уже здесь, на дороге. Впечатление потрясающее. Мечтаю написать поэму об этом глобальном шествии. Я, знаете ли, еще мальчишкой, во время войны, наблюдал нечто подобное. Конечно, не в таких масштабах, но все же… В Прибалтике дело было. В так называемом Курляндском котле. Война к завершению шла. А я в то время на хуторе батрачил у одного хозяина. Скотину пас. Пять коров, бык и десять овец. За харчи старался. И за крышу над головой. Двенадцать лет мне тогда было. Сами знаете, любопытства, энергии в этом возрасте не занимать. Хозяин меня не просто терпел, но и откровенно боялся. Потому что я время от времени подкладывал ему в печь патроны, детонаторы от гранат. А однажды двухсотграммовкой тола подорвал отхожее место. Будку