не бесновались на площади от радости и счастья. Я стоял и думал об этом, пытаясь как-то понять, что именно сейчас она тут делает, зачем ей надо перейти улицу — чтобы попасть в библиотеку? Ее волосы сверкали на солнце лимонным блеском, их трепал ветерок, что еще сильнее подчеркивало красоту ее лица. Она спешила. Куда и зачем? Она просто туда шла, или у нее там было назначено свидание? «Прекрати, дурак», — сказал себе я, несмотря на то, что сам уже был на пути к парадному входу библиотеки.

Библиотека — это три высоких здания, с коридорами, уставленными книжными полками. Они окружают двор с небольшим парком. Я остановился у стола приема и выдачи книг, которых у меня в руках не было. Почувствовав себя нелепо и смешно, я отошел к фонтанчику, чтобы немного попить. Водная струя была сильнее, чем я ожидал: вода попала мне в ноздри. Почему-то я подумал о Сэлли Беттенкоурт, и обо всех нелепостях, продолжающих происходить со мной, и, когда снова представил себе ее лицо, меня начала мучить тоска. Внутри меня возникла удушающая пустота, которую нужно было чем-нибудь заполнить. По лестнице я поднялся на третий этаж. Мои глаза метались во все стороны в попытке найти отца. И Лауру Кинкэйд. И все время я осознавал, что это — просто игра и до невозможности смешная.

И затем я их увидел — двоих, вместе. Они стояли около входа в альков, отмеченный номерами с 818 по 897. В ее руках были две книги. Она убаюкивала их будто младенца. Отец не смотрел на книги, стоящие на полках, как и на стены или потолок — и ни на что вообще, только на нее. И они начали смеяться. Все это напоминало немое кино. Я видел блеск их глаз и шевеление губ, но ничего не слышал. Отец медленно качал головой и улыбался. В улыбке была нежность, а в глазах — расслабленность. Я сделал шаг назад и ступил внутрь алькова с номерами 453 по 521 — испугался, что они заметят, как я за ними шпионю. Рука отца поднялась и коснулась ее плеча. Они снова засмеялись. Она кивнула на книги, что были у нее в руках, а он кивнул в ответ с каким-то непонятным рвением. Отец не выглядел так, как всегда, когда храпит, развалившись в кресле, или шутит во время обеда. Они огляделись вокруг, и она посмотрела на часы. Он неопределенно махнул ей рукой.

Прижавшись спиной к металлическим полкам, заставленным книгами, я ощутил себя заметным и уязвимым, будто, обернувшись, они внезапно увидят меня, и, уличая во всем, в чем только можно, начнут тыкать в мою сторону пальцами. Но ничего не произошло. Она, наконец, повернулась и пошла, держа в руках все те же книги. Отец смотрел ей в след. Я не видел его лица. Он отвернулся. Она шла вдоль балкона, а затем спустилась по спиральной лестнице. Нейлоновые чулки все еще блестели, вторя водопаду ее лимонных волос. Отец продолжал смотреть ей вслед, пока Лаура не исчезла из видимости. Сощурившись, я пытался всмотреться в детали его тела, чтобы убедиться в том, что это все еще мой отец. Все те же знакомые черты лица, движения и жесты, но мне почему-то этого было недостаточно. Ее уже не было, но где-то минуту или две он наблюдал, как простывает ее след, будто продолжал видеть, как она удаляется уже где-то извне. Я всматривался в его лицо: мой ли это отец? И вдруг мне стало все равно. Жуткое равнодушие стало частью меня, будто новокаин духа, убивающий все эмоции. Оно проникло в мозг, замедлив все мысли, чему я был, если не рад, то благодарен. Всю дорогу домой, сидя в автобусе, я смотрел в окно: на землю, на дома и на людей, но на самом деле не видя их, будто снимая на пленку, чтобы рассмотреть ипотом, когда они для меня будут что-нибудь значить.

За ужином, еда лежала на моей тарелке, не вызывая особого аппетита. Мне надо было силой заставить себя есть. И я машинально начал поднимать вилку с едой. Мне трудно было поднять глаза на отца, это значило, что я и не хотел это делать, и потому что не хотел, продолжал на него смотреть, что было похоже на то, как тебе говорят: «Не думай об этом», а ты наоборот, начинаешь думать лишь только о том, о чем тебя просят не думать.

— Нехорошо себя чувствуешь, Майк? — спросила мать.

Я подскочил со своего стула чуть ли не на пять футов. Я так и не понял, как в процессе потребления пищи проявляется все, о чем думаешь. Что, я играл с бифштексом вместо того, чтобы прямиком отправлять его в рот?

— Он, кажется, влюбился, — сказала Дебби.

И еще это слово — «влюбился». Оказалось, что не так-то просто не смотреть на отца.

— Сегодня в библиотеке я встретил Лауру Кинкэйд, — я слышал, как это сказал отец.

— Сумела ли она достать копии пьесы? — спросила мать.

— Целых две, — сказал он, пережевывая. — Я все еще думаю, насколько созрели наши девочки, чтобы читать «Трамвай Желание».

— Комитет Женской Взаимопомощи считает, что Теннеси Вильямс для молодых умов не опасен, — сказала мать, несколько повышая голос, будто над всеми издеваясь.

— Ты знаешь, папа, — я услышал, как сказал мой рот. — Сегодня я видел тебя в библиотеке, и мне стало интересно, что ты там делаешь.

— О, Майк, а я тебя там не видел.

— Надо полагать, он брал в библиотеке пьесу по моей карточке. Но вдруг появилась Лаура Кинкэйд… — объясняла мать, хотя для меня слова уже ничего не значили.

О продолжении сцены рассказывать не буду. Ко мне вернулся аппетит, и я, наконец, жадно слопал бифштекс, как и все, что вокруг него лежало на тарелке. Прошло еще два дня, но для меня все это продолжало оставаться чем-то нелепым, странным, надо полагать, загадочным — все, что я видел в парке, когда он сидел на скамейке, телефонный звонок поздно вечером, книга со стихами, которую он читал глубокой ночью: «…Джимми, я тебя никогда забуду. Мюриэль», Лаура Кинкэйд в библиотеке. Так ли много за эти дни я о нем узнал, особенно, когда смотрю на него, и вижу всего лишь своего отца?

Вчера вечером, закончив домашнее задание, я спустился вниз. Он только что выключил телевизор. «Завтра — облачно, возможно, проливные дожди», — сказал он, выключая свет.

Мы стояли в полумраке.

— Сделал уроки? Майк?

— Да.

— Эй, Па.

— Да, Майк? — зевнул он.

Я не собирался его об этом спрашивать, но оно соскочило с языка.

— Я как-то видел у тебя в руках книгу. Там были стихи кого-то… его звали Фиринг или Ниринг, — я не мог рассмотреть его лицо в полумраке, и, пытаясь удержать тон голоса, я спросил: — Кто такая Мюриэль, подарившая тебе эту книгу?

Его смех напоминал лай собаки.

— О, Боже, как давно это было. Мюриэль Стэнтон, — он закрыл окно на кухне. — Я пригласил ее на выпускной бал для старшеклассников, но она пришла не со мной, а с другим парнем. Мы дружили, но мне казалось, что между нами было нечто большее, чем дружба, пока она не пришла на вечер с кем-то еще. На память о нашей школьной дружбе она подарила мне книгу, — мы с ним оказались на кухне. — Это была пощечина, Майк. Книга вместо вечера на балу с девушкой, от которой ты без ума, — на его лице была улыбка сожаления. — Годами я не вспоминал старую добрую Мюриэль.

Вот видите, как просто все можно объяснить. И если бы мне хватило безумия спросить его об остальном — о парке, о телефонном звонке, то оказалось бы, что для всего нашлись бы свои логические причины. И все же. Я помню тот день в библиотеке, когда уходила Лаура Кинкэйд. Я говорил, что не мог ясно разглядеть его лицо, но, как бы то ни было, моим глазам все-таки досталось немногое из того, что было на его лице. Оно выглядело до боли знакомым, но как-то непривязанным ни к чему. И теперь я понял, что мне в нем было знакомо, и вспомнил свое собственное лицо, случайно взглянув в зеркало после разговора по телефону с Сэлли Беттенкоурт. Оно было похоже на смятый бумажный мешок. Или мне так показалось? Разве отец не был на другом конце библиотеки? Я его мог видеть лишь через дворик с парком — не слишком ли далеко, чтобы что-нибудь различить на его лице?

Вчера вечером, спустившись на кухню, я налил в стакан молока, и он спросил:

— Сколько можно наполнять свой живот?

— Эй, Па, — спросил я в ответ. — Тебе иногда не бывает одиноко?

Мне самому мой вопрос показался неразумным. Но, изображая взрослых, имея в виду отцов и матерей, ты стараешься как-то влезть в их шкуру, не так ли?

Могу поклясться, что в тот момент в его суженных глазах что-то запрыгало, засверкало — нечто секретное, спрятанное от всех внезапно всплыло на поверхность.