«И вот я убедился, Аня, что я не только люблю тебя, но и влюблен в тебя, что ты единая моя госпожа, и это после 12 лет! Да и в самом земном смысле говоря, это тоже так, несмотря на то, что уж, конечно, ты изменилась и постарела с тех пор, когда я тебя узнал еще девятнадцати лет. Но теперь, веришь ли, ты мне нравишься и в этом смысле несравненно более, чем тогда. Это бы невероятно, но это так. Правда, тебе еще только 32 года, и это самый цвет женщины (зачеркнуто пять строк)… это уже непобедимо привлекает такого, как я. Была бы вполне откровенна – было бы совершенство. Целую тебя поминутно в мечтах моих всю, поминутно взасос. Особенно люблю то, про что сказано: «и предметом сим прелестным – восхищен и упоен он». Этот предмет целую поминутно во всех видах и намерен целовать всю жизнь».
Иногда эта его эротическая скороговорка напоминает речи старика Карамазова и его безудержное сладострастие. Некоторые строки исключительно разоблачающие: «В мыслях целую тебя поминутно, целую и то, чем «восхищен и упоен я». «Ах, как целую, как целую! Анька, не говори, что это грубо, да ведь что же мне делать, таков я, меня нельзя судить. Ты сама (одно слово зачеркнуто), свет ты мой, и вся надежда моя, что ты поймешь это до последней утонченности… До свиданья, ангел мой (ах, кабы поскорей свидание!). Целую пальчики ног твоих, потом твои губки, потом опять (одно слово зачеркнуто)».
Повторения, приписки, восклицания и намеки придают страстный тон этим излияниям. Их поток не прекращается даже в самые знаменательные дни его жизни, в 1880 году, когда в Москве, на Пушкинских торжествах, он произносит речь, вызвавшую бурные овации и сделавшуюся чуть ли не программой для целого поколения поздних славянофилов и почвенников. Именно в Москве выразил он свои заветные надежды о миссии России:
«Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским… значит только стать братом всех людей, всечеловеком… Это значит: внести примирение в европейские противоречия, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловеческой и всесоединяющей… и в конце концов, может быть, изречь окончательное слово великой общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову Евангельскому закону».
К старости он до того привык к Анне Григорьевне и семье, что совершенно не мог без них обходиться. В домашнем кругу несколько утихала вулканическая работа его духа, уменьшалось его внутреннее беспокойство, но едва он оставался один, как волнения и страхи подымались с новой силой.
Он уезжает в Эмс, на лечение, позади у него несколько месяцев мирного существования в Старой Руссе, никаких неприятностей не предвидится, но разлука с семьей подавляет его, он приезжает в Эмс нервный, усталый, «изломанный», по его выражению, садится в кресло, закрывает глаза на минуту, и засыпает на полтора часа – в совершенном изнеможении.
В 1879-м и начале 1880 года здоровье Достоевского сильно пошатнулось. Речь на открытии памятника Пушкину была его лебединой песней, и его литературным и общественным завещанием. В начале января 1881 года, когда он подготовлял к печати новый выпуск «Дневника писателя» с этой знаменитой речью и ответом ее критикам и комментаторам, он был уже безнадежно болен. Об этом знали только жена и друзья.
В конце января 1881 года у Достоевского от волнения произошел разрыв легочной артерии, а через два дня начались кровотечения.
Они усиливались, врачам не удалось их остановить, он несколько раз впадал в беспамятство. 23 января 1881 года он попросил раскрыть наугад Евангелие, привезенное им с каторги, и прочесть верхние строки открывшейся страницы: он всегда так делал в трудные минуты. Анна Григорьевна повиновалась и прочла вслух от Матфея гл. 3, ст. 2: «Но Иисус сказал ему в ответ: не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить великую правду».
«Ты слышишь, – сказал Достоевский, – не удерживай, это значит, что я умру».
Затем он подозвал ее к себе, взял за руку и прошептал: «Помни, Аня, я тебя всегда горячо любил и не изменял тебе никогда, даже мысленно». К вечеру его не стало.
Анна Григорьевна сохранила загробную верность мужу. В год его смерти ей исполнилось лишь 35 лет, но она сочла свою женскую жизнь конченной и посвятила себя служению его имени. Она издала полное собрание его сочинений, составила в 1906 году библиографию о нем в пять тысяч номеров, организовала отдел рукописей, реликвий и портретов при Московском Историческом Музее, основала школу Достоевского в Старой Руссе, собрала его письма и заметки, заставила друзей написать его биографию, сама написала воспоминания. Все свободное время она отдавала организации его литературного наследства, и заслуги ее в этом деле велики и бесспорны. Но бесспорно и другое: она стремилась передать потомству лишь иконописный лик великого писателя и оставляла в тени все, что, по ее мнению, могло бы его опорочить. Поэтому она замазывала чернилами рискованные фразы в его письмах, обходила молчанием щекотливые вопросы и старалась представить его смиренным и добродетельным. Но здесь было не только желание охранить его посмертную репутацию и скрыть его пороки, извращения и бурные отклонения от нормы: для нее он оставался тем милым и хорошим, простым и страстным, нежным и заботливым мужем, каким он так часто бывал с ней, и ее всепрощающая ничем не поколебленная любовь преображала и смягчала самые тяжелые ее воспоминания. Только в нее одну влюбленным, верным и беззаветно ей преданным жил он в ее памяти, и таким мелькал его образ в ее меркнущем сознании в ее последний час. Она умерла в Крыму, одинокая, вдали от семьи и друзей, в июне 1918 года – и с ней сошла в могилу последняя из женщин, которых любил Достоевский.
В том же году, тоже в Крыму, умерла на 78-м году возлюбленная Достоевского, «подруга вечная», Аполлинария Суслова.
Эротизм Достоевского
Яркие проявления эротизма Достоевского мы находим в его любовных драмах, в накале страстей его интимных отношений, в его удачах и поражениях с женщинами, а также при живописании героинь и героев в романах и повестях. Во всех своих произведениях Достоевский изображал неудачи любви, связанной с жертвой и страданиями. В то же время любви торжествующей, радостной и по-мужски уверенной он описывать не умел или не хотел. Интенсивность его эротики и сексуального напряжения объясняются его ничем не ограниченным воображением и вынужденными периодами воздержания от общения с женщинами. Воздержания происходили, например, в период каторги, по причине болезней, мнительности, меланхолии.
По темпераменту Достоевский был человеком больших страстей, глубокой чувственности и ненасытного сладострастия. После долгого накопления интимных связей с женщинами он пришел к выводу о том, что власть пола очень велика над человеком и что воля человека может быть подчинена физическому возбуждению страсти, а мысленное разжигание сексуального желания (в наше время – мастурбация) – это хуже самого «греха», то есть интимных связей. Это можно объяснить тем, что в молодости Достоевский хорошо знал это мысленное (умственное) разжигание плоти, эту игру эротического воображения, знал и прямое удовлетворение половой потребности, которую он, поднакопив опыта интимных отношений с женщинами, назвал «грехом».
Сочетание в характере женщины детского и женского начал, хрупкости и изящества в фигуре вызывало у Достоевского острое физическое влечение, будило его эротическую фантазию, и тогда такая женщина казалась ему необыкновенной и желанной. К тому же если эта женщина страдала, то это еще больше привлекало его внимание, поражало его воображение и вызывало чувственный порыв, что вело к сложным переживаниям, в которых Достоевский не мог и не всегда хотел разобраться. Это объясняется тем, что чувствительность к чужому горю, женскому, повышала его эротическую возбудимость.
Потому в эротизме Достоевского садистские и мазохистские влечения переплетались самым причудливым образом: любить – значило жертвовать собою и отзываться всей душой, всем телом на чужое страдание, хотя бы ценою собственных мук.
Но было и любить – значило для Достоевского мучить самому, причинять страдание, больно ранить любимое существо. Не каждая женщина могла разделить с Достоевским ни его сладострастия, ни его чувственности с учетом его повышенной сексуальности, его комплексов мазохизма и садизма. Как и в жизни, так и в любви был он человеком тяжелым и странным. Его любовь была нелегкая – с противоречиями нежности, сострадания, жажды физического влечения, боязни причинить боль и неудержимого стремления к мучительству. Он не знал простых чувств. Его любовь разрывала на части и тело и душу. При этом великий писатель, умевший разгадать и представлять все изгибы ума и сердца своих
