Таких препон на свете нет,

Им воды, лес, бугры, стремнины,

Глухие степи – равен путь.

Где только ветры могут дуть,

Проступят там полки орлины!..

Какая сила, какое вдохновение были в этом мощном голосе запевалы! С какой страстною верою говорил он звучные ломоносовские слова и как дружно, тяжко, сознательно, уверенно и ладно подхватила вся гренадерская рота Преображенского полка припев:

Где только ветры могут дуть,

Проступят там полки ор–р–рлин–н–ны!..

XXV

Как только слезла с лошади Государыня и вошла в прохладу освежённых комнат Зимнего дворца, где всё было для неё приготовлено так, как она любила для работы, принялась за дела. И первым подписала указ о возвращении из ссылки графа Алексея Петровича Бестужева–Рюмина.

Людей!.. Она искала людей… Старых, опытных, р у с с к и х людей искала она, с кем работать, с кем осуществить то, о чём мечтала всегда, – царствовать одной, но опираясь на авторитет знающих, умеющих работать людей. Она знала, какое громадное значение будет иметь то, что она вчера совершила и что далеко ещё не было закончено, и ей нужно было вчерашнее представить иностранным дворам в надлежащем свете. Она знала, что уже сегодня скрипят перья дипломатов и посланников и изображают переворот так, как им это угодно, и кто же лучше всего ей в этом поможет, как не испытанный друг – Алексей Петрович.

Какой запутанный клубок был перед нею, и если не распутать, то разрубить его нужно было, не медля ни часа. Часть армии ещё стояла в Пруссии, не то как вчерашний враг, не то как сегодняшний союзник в новой войне… Часть была сосредоточена у Риги. Война с Данией нависла и могла начаться помимо даже её воли. Всё это надо было сейчас же устранить, никого не обижая…

Духовенство находилось в брожении… На юге начинались восстания крестьян.

Листая доклады и донесения о всём этом, Государыня вдруг останавливалась, смотрела мимо сидевшего против неё за особым столом докладчика, и тревожная, заботная мысль туманила её глаза. На мгновение она как бы отсутствовала, из кабинета уносилась к другим большим, более значительным делам и заботам.

«Что в Ропше?»

– Ваше Величество, изволите что–нибудь возразить?

– Нет, Никита Иванович, продолжай твой доклад, я слушаю…

В Ропше был тот, кто мог в мгновение ока разрушить всю её работу… Уничтожить её самоё… Не он сам – о нём она имела ежедневные «цидули». Она знала из них, что он мало думал об утраченной Российской короне и о самой России… Он снова впал в то своё как бы детское состояние, какое было так хорошо известно Государыне. Как мальчик, освободившийся от скучного урока, он думал о своих игрушках. Он скучал без Воронцовой… Он был глубоко оскорблён, что его не выпускают из его комнаты и что в той же комнате всегда находятся чины его караула. Это его стесняло. Он в то же время не гнушался играть в карты с этими самыми караульными офицерами и просил прислать ему денег на эту игру. Он просил, чтобы ему привезли из Ораниенбаума его мягкую постель и прислали арапа Нарцисса, моську и скрипку. Он много ел, пил, шумел, кричал и спорил с караульными. Казалось, он совсем не понимал своего положения. Сам он, конечно, теперь не был ей опасен, но, пока был жив, самоё имя его было страшно для Государыни. Он был законный Государь!.. Пускай отрёкшийся – всё равно в глазах народа он оставался Государем. Никакая ссылка, никакая тюрьма не могли освободить Императрицу от угрозы его именем… Только смерть его освобождала навсегда для неё Российский престол.

Каждый день Пётр Фёдорович посылал с нарочными свои бесхитростные и малограмотные письма Государыне. В них он просил то одно, то другое. По утрам, во время доклада, Императрица принимала эти письма от Никиты Ивановича Панина, читала их сама, иногда давала читать и Панину. Грустная улыбка стыла на её прекрасном озабоченном лице… Всё это было теперь таким ненужным, лишним, казалось детским и смешным.

«Je prie Vostre Majeste destre assure surement de moy et davoir la bonte dordonner quon ote les bostres de la seconde chambre parce que la chambre ou je suis est si petite qua peine ji peut my remuer et comme ell sait que je me promene toujours dans la chambre ca me fera enfler les jambes, – писал Пётр Фёдорович со своим своеобразным правописанием, – encore je Vous prie de dordonner point que les officier restent dans la meme chambre comme jai des besoins c'est impossible pour moy au reste je prie Vostres Majeste de me traiter du moins comme le plus grand malfaiteur ne sachant pas de lavoir offense jamais en me recommandant a sa pense magnanime je la prie de me laisser au plutot avec les personnes nomees en Alemagne. Dieux le lui repayera surement et suis Vostre tret humble valet Pierre.

P.S. Vostre Majeste peut estre sur de moy que jene penserai rien ni ferai rien qui puisse estre contre sa personne ou contre son regne».[60]

– Ваше Величество, что прикажете отвечать?..

– Ничего… Ответа не будет.

Это письмо пришло в первый её и такой заботный день первого июля, а через день, третьего июля, новый гонец принёс письмо, полное лютой тоски по Елизавете Романовне, вообще по какой–нибудь живой душе, которая посочувствовала ему, пожалела его, поняла его и перед которой Пётр Фёдорович мог бы излить всё то, что накопилось в его измученной грубостью тюремщиков душе. Он в нём писал:

«Vostre Majeste,

Si vous ne voulez point absolument faire mourir un homme qui est deja assez malheureux ayez dont pitie de moy et laisser moy ma seule consolation qu'il est Elisabeth Romanovna. Vous ferez par ca un de plus grand oeuvre de charite de Vostre regne au reste si Vostre Majeste voudrait me voir pour un instant je serais au comble de mes voeux. Vostre tres humble valet Pierre».[61]

Перед Государыней в этих нескладных письмах металась человеческая душа, когда–то так близкая ей и так ею любимая. Но это всё – «дай Бог, чтобы это случилось скорее» – было так давно, и после этого так много стало тяжёлого и мрачного между ними… «Дура»!.. Рождение сына и нелепые подозрения ревности его, и шутки, и выходки с Елизаветой Романовной. Она возмущалась, как женщина, воспитанная совсем в других взглядах, как жена, как мать и как Императрица, более всего, как самодержавная Императрица!.. Свидеться с ним, допустить его снова в этот дворец, который она только–только прибрала от всей его грязи, и терять время на разговоры с ним, на выслушивание его жалоб, на мечты о будущем, его «капуцинские замки»!.. О! Нет, не время и не место теперь видеться с ним на соблазн народа и ближних людей. Да и так ли он прост? Вот Алексей Орлов, представляя это письмо, пишет:

«Мы теперь по отпуск сего письма и со всею командою благополучны, только урод наш занемог и схватила ево нечасная колика, и я опасен, штоб он севоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, штоб не ожил. Первая опасность для того што он всё здор говорит и нам ето несколько весело, а другая опасность, што он действительно для нас всех опасен для тово што он иногда так отзывается хотя впрежнем состоянии быть…»

Да, конечно, он опасен. Он хитёр и жесток. У него могут быть сторонники. В ком она может быть сейчас уверена, всего третий день самодержавная Императрица? Вот хотя бы этот? Императрица протягивает письмо Петра Фёдоровича Панину и тщательно прячет в секретное отделение бюро письма Орлова.

– Ваше Величество, может быть, вы по высокому милосердию вашему найдёте возможным?..

Государыня не даёт Панину договорить. Она перебивает его, вспыхивая и быстро говоря:

– Зачем?.. Никита Иванович, зачем?.. Надо знать Петра Фёдоровича так, как я его знаю… Он всё равно царствовать не может.

– Кто говорит о том, Ваше Величество. Речь идёт лишь о том, чтобы отпустить его с людьми, которых он любит, в Германию.

– И сделать его орудием международных интриг?.. Нет, довольно, Никита Иванович!.. Быть человеком одно, но быть Государем – иное. У Государей есть долг перед страною, которою они управляют, и поверьте мне, долг очень тяжёлый. Что делать?.. Взялся за гуж, не говори, что не дюж… Может быть, мне всё сие