Дороги, покрывшие Америку, — трассы шикарные, где 5 ли ний только в одну сторону, потом широкая полоса нейтральной зелени — и снова трасса на 5 полос, а по пути — кольцевые «раз вязки» (их именуют «спагетти»: нуда, как макароны, вьются). Да эти дороги в сумме дадут территорию какой-нибудь европейской страны — Франции, например! Так и обитает американец— на дорогах да в машине, что — универсум: тут и печка, и кондишн-прохлада (свой климат), и музыка… Особая страна в стране — дороги, а американец в машине так и живет, как в отеле: не соприкасается с природой, убежав от нее, как от греха первородного, который знали: ужас, трепет — первопоселенцы.

Поразили меня везде улыбки, смехи, веселость. Словно невинность детей. Будто не знают первородного греха, неведом он им. А как мы, в Евразии, его чувствуем — натуральные, из природы растущие! Застенчивые. В России особенно. Так что и жить-то вроде бы и стыдно. А тут без зазрения совести живут себе — без памяти о предках. И могил отцов посещать не могут, ибо переселенцы непрерывно — и сейчас. Как начали переселяться из Европы в Новый Свет, так и тут все кочуют с места работы и жительства на другое, не свивая долговечного гнезда, не имея привязанности к родной деревне и дому и не зная «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Нет обычая посещать могилы предков на Пасху. Пасха не важна тут. А вот Рождество — свое как будто. Хотя нет: слаба вертикаль родовая — дети от родителей скоро отъединяются, самости становятся, торопятся стать «самосделанным человеком».

Развивал я Майклу Холквисту о «комплексе Ореста» мысли:

— Если в Европе — Эдипов комплекс (Сын убивает Отца и женится на Матери), в Азии и России — Рустамов (Отец убивает Сына…), то в Америке — Орестов: матереубийство. Но Орест, убив матерь, жало эриний = угрызения совести испытывал. Отчего же американец — нет? А потому, что, одну землю оставя (родину — там, Ирландию или Италию…), и новую природу с ее народом поубивали: минус на минус дает плюс. И вот двух матерей убив — невинны!

Но изобретатели — неистощимые! Искусственной цивилизации мастера. Для того и потребности все новые придумывают: чтобы творческой игре выдумок непрерывный зов спереди был.

Что ни возьмешь — все так остроумно и экономно придумано! Куртку-плащ мне давала Надежда Петерсен (хозяйка дома, где мы останавливались с Холквистами в штате Мэн. — 2.7.94) для восхождения на вершину Вашингтона в горах. Под рукавами — дыра: можно как «пончо» носить, накидку, — и как плащ с рукавами. У нас бы две вещи шили: накидку и куртку.

При широте-богатстве — экономия. В ванной пузырьки с жидким мылом: нажмешь — и выльется чуть, сколько надо. А у нас весь кусок мыла смыливается в воде нещадно. Разброс душа в ванной регулируется даже. Плита сама зажигается: спичек не надо…

Но ведь сразу в рабство к удобству поступаешь: если не понимаешь в этой технике, сломаешь, — вызывай на ремонт, плати… То же и лекарства мудреные. Врачи самые дорогие. Ибо здоровье — главная ценность тут. Во что себя вкладывать? В миг жизни сего дня и в успех грядущего.

Скорость — вот первокатегория тут заместо Пространства и Времени, что в странах Евразии — ориентиры жизни и разума. Недаром и кино тут обозвали «муви» = то, что движется. Вообще движение — тут общая атмосфера, но не статика, покой, созерцание. Американец и есть «муви» (не «муни» = муДрый, в Индии), номад в машине. То-то и кровь им нужна черная — нефть… Персидская. Веселы-то — на убиенных индейцах и на черном солнце арабов, на жидкостях Ада.

Но когда в штате северном Мэн мы в горы, леса и озера девственные шли, понятен мне стал подвиг и ужас первопоселенцев, осваивавших эту природу: священный ужас, как перед божеством, они имели. И у Шервуда Андерсона в рассказе одном женщина боится вступать в лес за поселком: там в деревьях ей тени убиенных и изгнанных индейцев мерещатся, и вину она чует…

…Вдали музыка колокольчиками вызванивается — в кирхе, может быть, иль в церкви какой пресвитерианской…

Тут музыкальный центр — в Весленском университете и малая консерватория, есть и оркестр. Много культуры. Кино за бесплатно — история кино. И концерты…

То, что произошло за эти дни в России, тут именуют «Русской революцией» и сравнивают с Французской. Муж Присциллы, Билл, — так.

— Нет, тут не то, — я возразил. — Французская — от избытка силы и сангвы в народе и стране, так что могли четыре года этот избыток крови проливать на гильотинах, а потом залить кровью всю Европу в войнах Наполеона. Вот какая пассионарность и извержение крови, как магмы вулкана. Россия же — изможденная страна: целый век самоубиванием-кровопусканием занималась, так что сейчас в нас не кровь, а лимфа. И даже переворота-то не смогли порядочного сделать — с малым кровопусканием — правые силы: не хватило воли-энергии. Анемия и бессилие, «ущерб, изнеможенье» — во всем.

— А как же — молодые на баррикадах!

— Да победили-то не от своей силы, а от бессилия старых. И никто не «сэлф-мэйд-мэн», не знает, как за дело свое при няться, ибо весь век — под кнутом. Сейчас расшалились дети, подростки — у одра умирающего отца — вот и «революция». Пока-то вырастут, возмужают! А сейчас — растерянность, неумение быть личностью и хозяином, начать дело — самому, одному, рискуя! На Западе за тысячу лет вышколили такого индивида смелого, личностного. А у нас — «мы»…

А и антитезис это сейчасное происшествие — Революции 1917 года. Каков же будет синтезис? — Бог весть.

И даже жалко Коммунизма — как веры романтической и утопии царствия небесного — на земле… А вот оно почти создано — тут, в Америке, другими путями — эгоистическими, творческими…

Когда мы, промокшие под ливнями, спустившись с горы Вашингтона, сели в машину, а в ней — печка и музыка Моцарта, я сказал Майклу:

— Вот рай! Понятно, почему американцам не нужен рай в загробной жизни. Ведь здесь себе соорудили рай. А разве будет музыка сфер и пение ангелов звучать прекраснее Моцарта?..

Однако пора за дело — план студентам составлять.

11 ч. Прошелся по полянкам — есть тут. Ладно: менять места не буду, от добра добра не ищут. В другом месте-доме другие мне неприятности откроются — пожалею об этом…

12 ч. Взявшись готовить список литературы для группы на «Русский образ мира», стал листать английскую антологию русской литературы — и незаметно зачитался «Смертью Ивана Ильича»; потом «Челкаша» раскрыл — и странно: неузнаваемо свежи вещи и смыслы и сюжеты стали, раз непривычными словами сказываться им пришлось.

Будто глазами марсианина стал на себя и свое же глядеть. Не из своей тарелки, с чужой точки опоры. Потеряв инерцию и равновесие сонно-обломовское привычного ума и сказа.

Так, наверное, Набоков и все эмигранты, ставшие на ином языке писать, могли чувствовать. И сейчас Эпштейн (литературовед-культуролог, осевший в Америке. — 2.7.94) удобно остраняет советчину и Россию: есть на это спрос, и он процветает.