национальное государство - не обнаруживает сколько-нибудь устойчивой тенденции к росту профессионализма и специализации, с самого начала 'идет против течения', 'антитрадиционна'.
Если решиться еще на одну биологическую аналогию, то можно бы сказать, что различия между традиционным и европейским путями развития того же примерно сорта и ранга, что и различия между специализацией насекомых и универсализмом млекопитающих: оба пути прекрасно решают задачу приспособления, но явно дивергентны, не пересекаются друг с другом, хотя и могут давать внешне близкие функциональные структуры ('социальность' пчел, муравьев, термитов). Такая аналогия имела бы тот смысл, что она подчеркивала бы особенность становления греческой античности, которая состоит в том, что новый универсально-именной тип проходит не возрожденческий тупик 'переразвитого' специализированного традиционного общества, не тупик дряхлости и гибели, а тупик 'начала'. В растянутой на тысячелетие последовательности Микены - Пилос - дом Одиссея мера специализации падает. Пилос примерно на порядок меньше Кносса и по числу людей, и по числу профессий. Дом Одиссея - жалкая копия Пилоса с 'населением', чуть большим числа писарей в Пилосе. Впечатление такое, как если бы традиционная цивилизация попала в перманентную катастрофу, закрывшую пути специализации.
Обычно эффект миниатюризации в бассейне Эгейского моря объясняют вторжениями сначала ахейцев, а затем дорийцев. Но такой способ объяснения сомнителен уже тем, что вторжения акты разовые, способные единым ударом разрушить накопленную традицией сложность, как это не раз бывало в Двуречье и в долине Нила, но не тенденцию развития: на месте разрушенного возникает прежний тип культуры. Для объяснения 'греческого чуда' нужно, нам кажется, нечто постоянно действующее, какой-то постоянный барьер или стена, способные отсекать любые поползновения двигаться в сторону накопления специализации. Гипотеза решающего влияния вторжений выглядит несостоятельной и по ряду других причин, особенно в свете расшифровки Вентрисом письма В, которая исходила из этнической однородности бассейна Эгейского моря, из фонетического, лексического и грамматического тождества языка крито- микенской и классической Греции. Тот факт, что в процессе миниатюризации письменность была потеряна греческим миром, а затем восстановлена на совершенно иной графической и типологической основе (слоговое письмо - алфавит), причем оба типа коррелируют через фонетическую, лексическую, грамматическую специфику языка, представляется нам решающим для отказа от внешних - через вторжения - объяснений, оставляющим лишь две возможности: либо имманентное, из свойств предантичной социальности объяснение, что было бы действительно чудом, либо же объяснение локальное, из специфических свойств окружения в Эгейском море.
Нам кажется, что в бассейне Эгейского моря похоронил традицию и утопил ее прогресс кораблестроения, одинаково полезный и для осуществления функций центральной власти в условиях островного земледелия, и для развития пиратского ремесла. Когда корабль достиг соответствующих размеров - пентеконтеры, корабли с 50 гребцами появились еще при Миносе, они же основной тип в гомеровском списке кораблей, - то забитое островами Эгейское море заполнилось вдобавок 'плавающими островами'; корабль стал сравнимой с населением острова силой. Иными словами, островное земледелие и вся морская традиционная цивилизация попали в условия, когда традиционное соотношение 8 земледельцев на 2 представителя ремесел и управления не могло уже выдерживаться. Земледельцу пришлось осваивать несколько профессий, переводить их в личные навыки, овладевать разделенными прежде очагами профессионального знания. Судя по поэмам Гомера, типичный продукт такого стяжения, сопровождающегося, естественно, редукцией навыков, их 'упадком', выглядит многоролевой универсальной личностью. Одиссей, например, царь, пират, воин, земледелец, плотник, навигатор и даже выдающийся софист: 'На земле ты меж смертными разумом первый, также и сладкою речью' (Одиссея, XIII, 297-298). Фигура классического свободного грека - гражданина (царя), земледельца (или ремесленника), воина, моряка и писаря (ряд гражданских процедур требовал всеобщей грамотности) - сохраняет эту универсальность интегрированного человека, мультипрофессионала, способного заниматься с меньшим, конечно, искусством, чем профессионал традиционный, самыми различными делами, жить по формуле: 'и жнец, и швец, и на дуде игрец'.
Вторая особенность этой навязанной окружением интеграции профессий, их конвергенции - собирательного движения, по ходу которого впервые появляется человек вообще, а не плотник или временно исполняющий бессмертную должность - имя, состоит в появлении и широком развитии двусубъектных схем деятельности, в которых один выполняет функции памяти - программирует через слово деятельность, 'разумно движет, оставаясь неподвижным', а другой (или другие) реализует заданную в слове программу в дело, 'разумно движется, оставаясь неразумным'. Палубное происхождение двусубъектности очевидно, именно здесь, на палубе, пятьдесят воль, умений идентифицировать и оценивать ситуации, совершать выбор, решать отчуждены в одну голову, а принятые этой головой решения и схемы деятельности отчуждены через слово в действия пятидесяти, но уже в гомеровской Греции эта палубная двусубъектность с резким акцентом на примате слова и подчиненном положении дела пронизывает и трудовые и бытовые ситуации, дом Одиссея, например, построен на этом палубном принципе. Этот принцип двусубъектности, тождества слова и дела, мысли и поведения-бытия проступает и в том, что мы называем классическим рабством в отличие, скажем, от рабства принадлежности в традиционном обществе, и это отличие состоит в подчеркивании именно подчиненного положения универсализированного дела, способного в потенции реализовать все, быть 'чистой возможностью' всего и актуализироваться 'по слову' в определенность действительности.
Третья особенность процесса - субъективация социальности. Если традиция прилаживала социально необходимые навыки к силам и регулирующим возможностям человека, то универсализм включает в этот процесс Очеловечивания навыков по мерке сил и возможностей индивидов саму социальность, весь целиком состав кода социальной наследственности, то есть делает человека в полном смысле социальным, а социальность человечной, ограниченной возможностями человека, конечной и обозримой. Ясно, что этот процесс не обходится без потерь знания, без 'упадка и деградации' вплоть до исчезновения ряда очагов профессионального знания (ремесло писаря - лишь один из примеров), но ясно также, что редукция социальности как целостности по мерке способностей человека создает в условиях двусубъектной деятельности новый субстрат целостности, а именно логический, лингвистический, по отношению к которому очаги профессионального знания выступают либо как части целого, либо как частные случаи общего, либо как абстрактные моменты, фрагменты кода. Внешне этот процесс субьективации социальности как раз и дает эффект масштабной миниатюризации, когда на протяжении второго и начала первого тысячелетий до нашей эры автономная социальная единица проходит в Эгейском бассейне путь от многотысячной целостности традиционного социума к карликовой, но при всем том автономной социальности гомеровских 'домов', где вот даже в самых крупных и славных, вроде дома Одиссея, едва ли больше сотни 'домочадцев'. И лишь с этого предела, где каждый Одиссей в своем доме 'один повелитель', берет начало новая ветвь интеграции к городам, империям, которая сохранит и донесет до нашего времени это чувство границы - черты конечности, обозримости, конкретности, замкнутые на логическое основание (закон, форма, функция, модель и т.п.).
Стяжение профессий в личные навыки, двусубъектность с четким различением программирующего слова и реализующего дела, субъективация социума до размеров доступной единоличному человеческому контролю области поведения - все это, по сути дела, предопределило дальнейшее: появление закона и гражданского поведения, подчиненного слову-закону, перестройку мировоззрения на логико- лингвистической основе, где место кровнородственной связи займут выделенные из структуры языка универсальные категории. Тождество-противоречие господствующего слова и рабствующего дела развернется в космологическую идею сотворенности мира по слову, палубный принцип единовластия вознесет Одиссея на небо, и добавление новых личных навыков - законодателя, драматурга, архитектора, геометра - соберет в фокусе превосходных степеней всех искусств фигуру единого, вездесущего, всеведущего, всеблагого, всемогущего универсального регулятора - бога христианства, такого же 'одного повелителя' в христианском миропорядке, каким гомеровские Одиссеи были в своих домах. Все это - история философии, и всем этим мы заниматься не будем. Отметим лишь одну важную для нас деталь: универсальный антично-христианский миропорядок, уже в силу тождества мысли и бытия, слова и дела, оказался значительно беднее традиционного, потерял, в сущности, общение, стал миром поведения, и только поведения.
Мы уже настолько привыкли к этой потере, привыкли довольствоваться поведением и обходиться без
