преемственность перехода, что, очевидно, невозможно с помощью указаний на срывы преемственности.

Отсюда первое уточнение: а была ли преемственность? Объяснение от нашествий, хотя оно и редко эксплицирует эту идею, предполагает этническую неоднородность бассейна: волны завоеваний несут с собой и смены культур с последующими синтезами. Полностью отрицать эту схему трудно: в некоторых случаях (орфики) синтез очевиден, но основание таких синтезов - универсализм - вряд ли выводим из этнических особенностей синтезируемого. Более того, сама гипотеза сотворения античности методом нашествий получает, нам кажется, сокрушительный удар от факта расшифровки Вентрисом линейного письма В: в основу рабочей гипотезы им положено допущение об этнической (языковой) однородности крито-микенской и классической Греции.

Тот факт, что гипотеза подтвердилась, дает, во-первых, решающее, на наш взгляд, свидетельство в пользу преемственности перехода: традиционно и универсально существовали одни и те же греки, а во- вторых, выводит факты нашествий за пределы поиска основных причин перехода, придает таким причинам более конкретную форму. Если, как выясняется, переход совершается на едином этническом основании, то он в принципе может быть показан 'адиабатически' - замкнут на имманентность без привлечения внешних причин. Искомые причины должны быть локальными, длительными и стопорящими - запрещающими 'естественное' движение в традиционную развитость-специализацию.

Симптомы локальности процесса многочисленны: свидетельства древних авторов, археология и т.п. Но наиболее убедительным, пожалуй, безличным свидетельством в пользу локальности перехода может служить история колонизации - распространения нового типа социальности. Соответствующие карты дают типичную картину 'антициклона' с эпицентром области повышенного давления в Эгейском море. Новая социальность как бы расползается сначала на побережье Эгейского моря, затем Средиземного и Черного, но эти волны выбрасывают греков на берега не как эмигрантов или перемещенных лиц, готовых раствориться и исчезнуть в инокультурной среде, а как носителей нового социального начала, как эллинов, сохраняющих общекультурные нормы и стандарты (олимпийские игры, номос), отличающие их от варваров.

Симптомы длительности и стопорящего действия каких-то причин не менее многочисленны, если процесс рассматривать не как победоносное восхождение на новый этап развития, а как невозможность жить по-старому и поиск средств приспособиться к новым и худшим, 'тундровым', так сказать, условиям жизни. Здесь особенно показательны данные археологии, тот своеобразный эффект миниатюризации или просто деградации, когда раскопки в полном несоответствии с идеей прогресса-развития обнаруживают под развалинами более пышные развалины, да и литературные памятники дают ту же картину: на месте дворцов у Гомера мы видим лачуги басилеев. Характерна здесь именно преемственность шкального эффекта: Кносс, судя по табличкам, по числу людей на порядок выше Пилоса, а в Пилосе одни только писари составили бы более четверти населения Одиссеева царства-дома, одной из крупнейших социальных единиц гомеровской эпохи, над которой нет уже никакого постоянно действующего социального механизма. Идет процесс размывания социальности по основным ее характеристикам, и в наиболее критической части - гомеровская Греция - мы обнаруживаем 'семейную социальность', или 'человека-государство' типа дома Одиссея, от которых берет начало линия универсальной интеграции: город-государство - союз городов - империя.

Естественно, а для марксиста и обязательно, попытаться поискать такого рода причины в производственно-орудийной сфере. Не изобрели ли хитроумные греки что-нибудь себе на горе такое, что решительно отсекало возможность существования по привычной традиционной норме? Не имеем ли мы здесь схему-прототип европейской 'изобретательной' истории, когда сначала выпускают джиннов из бутылки, а затем находчиво от них спасаются? Энгельс показал механику таких процессов на примере с началом чеканки монеты. На первый взгляд такой поиск причин - продуктов неосмотрительной изобретательности - не дает ничего интересного. Для периода миниатюризации характерна деградация - потеря и опрощение навыков: античность ничего орудийного не изобрела, да и европейцы не были тароваты на изобретения вплоть до появления науки, даже киты их могущества: порох, компас, разборный шрифт, заплыли в Европу из Китая.

Но в орудийном арсенале греков и в истории этого арсенала были два знаменательных исключения. На фоне общего упадка и опрощения быстро прогрессировали средства индивидуальной защиты и нападения; греческие наемники, 'медные люди', появляются на просцениуме истории раньше греческой философии и играют самую активную роль в политической жизни Египта, а потом и всего Ближнего Востока. Во-вторых, все источники упоминают корабль, прежде всего пятидесятивесельный - пентеконтеру. В списке кораблей Гомер только со стороны ахейцев упоминает более тысячи (1146) судов, в большинстве 'черных', пентеконтер, а о беотийских кораблях даже сказано: '...на каждом из оных по сту и двадцать воинственных, юных беотян сидело' (Илиада, II, 509-510). Рядом с кораблями идут упоминания о пиратах как вечной язве эллинского мира. Практически все герои поэм Гомера проходят школу пиратской жизни, даже Нестор, фигура определенно сухопутная, 'конник геренейский', при встрече с Телемахом вспоминает о временах, 'когда в кораблях, предводимые бодрым Пелидом, мы за добычей по темно-туманному морю гонялись' (Одиссея, II, 105-106).

Нам кажется, что именно корабль очень подходит на должность первого европейского джинна из бутылки, что появление корабля в бассейне Эгейского моря было началом агонии традиции, ее смертным приговором. И дело здесь не в экзотике, не в 'черных роджерах', а в элементарной арифметике. В Эгейском море более двух с половиной тысяч островов. По свидетельству очевидцев, нет здесь такой точки, с которой не было бы видно ни одного острова. Островное земледелие и скотоводство - основа социальности этого региона, но основа весьма своеобразная, не имеющая тыла, который позволял бы использовать типичный для традиции маневр неравномерного территориального распределения профессий, когда воинов, скажем, можно сосредоточить на границе или в ключевых центрах страны, а в сельскохозяйственных районах резко снижать плотность населения таких профессий, как воины, писари, чиновники и т.п. Эгейская социальность вся 'погранична', и пока не было крупных кораблей, водная преграда могла даже способствовать традиционному развитию. Но появление корабля, сравнимого по силе с островом или с участком побережья, спутало все карты, неизбежно должно было перевернуть всю традиционную экономическую арифметику. Принципиально невозможным стало выполнение условия наследственного профессионализма: 80% населения должно быть занято в сельском хозяйстве, предоставляя остальным право специализироваться. Новая, порожденная изобретательностью самих традиционных греков ситуация требовала другого распределения профессий, когда за спиной каждого беззащитного пахаря встал бы вооруженный воин, чиновник, правитель, писарь и т.п. Совмещение профессий и переход профессиональных навыков в личные с естественным их упрощением и ухудшением (кроме навыков воинского и пиратского ремесел) становились в этих условиях навязанной экономической необходимостью, условием выживания в новой ситуации. Иными словами, универсализм, похоже, не как очередной 'шаг вперед' на бесконечном всемирно-историческом шляхе развития, а как шаг в сторону с наезженного традицией пути в профессионализм, как нечто до крайности напоминающее карликовые ивы и березы тундры. Универсализм возникал не от хорошей жизни и не ради хорошей жизни: гомеровских греков трудно обвинить в грехе сознательной работы на историю и для историков. Там, где возникали подходящие условия (Спарта, например), процветали рецидивы традиции на удивление (Геродот) или на зависть (Платон, Ксенофонт) нормальным универсализированным грекам.

Выход на корабль как на локальную, долговременную, отсекающую причину, способную в принципе решить задачу преемственного перехода от традиционного профессионализма к европейскому универсализму понятным для европейца безлично-объективным путем, порождает два круга проблем и, соответственно, областей исследовательского интереса.

Первый круг связан с кораблем, с пиратско-оборонительным отношением корабль - побережье. Здесь полезно выяснить, является ли корабль лишь агентом разрушения традиционных форм жизни или в какой- то мере и структурирующим агентом, стихийно формирующим новую социальность. Подозрения на структурирующую активность корабля вызывают два обстоятельства. Прежде всего это сам алгоритм морского разбоя, достаточно четко выявленный в многочисленных описаниях. Дело здесь редко идет о разбое для разбоя, много чаще разбой походит на переселение в условиях насыщения и развертывается по схеме: а) захват участка побережья; б) истребление мужчин; в) обращение женщин и детей в рабство; г)