— По? Эдгар Аллан По? Этого не может быть!
Он усмехнулся и не стал меня убеждать. Он сидел напротив меня. Его присутствие удостоверяли мои чувства. Часы на моей руке подтверждали, что время не стояло на месте и секунды текли, превращаясь в минуты, обновляя всегда куда-то спешащее бытие. Он сидел с таким видом, словно у него не было никаких дел и забот ни в настоящем, ни в прошлом, ни в будущем и он был освобожден от всех обязанностей, свойственных человеку.
Прошел час, а он все сидел. О чем он говорил со мной? Почти ни о чем. Сделал два или три каких-то незначительных замечания, относящихся к трезвой обыденности электрического света.
— Я предпочитаю колеблющийся свет свечей, — сказал он. — В вашем мире невозможен ни Рембрандт, ни Бетховен. Слишком все отчетливо… И я тоже здесь невозможен: здесь, в вашем мире, нет теней.
— А в вашем? — спросил я.
Он оставил мой вопрос без ответа. После паузы, длившейся слишком долго, он прочел отрывок из своего стихотворения «Улялюм»:
Разговор наш был грустный и серый,
Вялых мыслей шуршал хоровод,
Тусклых мыслей шуршал хоровод…[2]
— Разве мы говорим? — спросил я. — О чем?
— Почти нет, — ответил он. — Все же между нами столетие, Дадлин.
— Но вы здесь, — сказал я. — Я могу дотронуться до вас рукой.
— Не нужно, — отстранил он мою руку.
— Надеюсь, вы все же не призрак?
— Я слишком толст и вульгарен для призрака. Не правда ли? — Сказав это, он достал носовой платок из кармана и провел им по лицу, словно стирая грим.
И в то же мгновение он снова превратился в Джонса, превратился при электрическом свете, у меня на глазах, не погружаясь в сумрак. На вульгарном лице играла самодовольная улыбка.
— По-видимому, все-таки грим, — сказал я.
— А может, талант? — спросил он.
— Талант, талант… Все твердят это слово, и, в сущности, никто толком не знает, что это такое.
— Таланту нужны тени, сумрак, как Рембрандту. Ну, как я сыграл?
Я промолчал. Если это только не было шарлатанским трюком или обманом чувств, передо мной сидел гений.
Я проводил Джонса до дверей, с изумленным недоверием разглядывая его стереотипную вульгарную фигурку. Самуил Гопс протянул мне свою короткую толстую руку и, доверительно приблизив лицо, спросил:
— Ну, как Джонс?
— Выдающийся актер, — сказал я.
— А по-моему, посредственность.
— Но он буквально на моих глазах превратился в По. Ни на сцене, ни на экране мне не доводилось видеть таких превращений.
— Вульгарен. И глуп, — сказал Гопс.
— Да, пока он был Джонсом, но когда он превратился в По…
— Превратился? Не он превратился. А я его превратил. Согласно вашей гипотезе…
— О гипотезе в другой раз. Сейчас меня занимает этот феномен. Кто этот Джонс?
— Точка, где пересеклись зигзагообразные линии. Согласно вашим подсчетам…
— Довольно, Гопс. Вы очень произвольно и неряшливо толкуете мою гипотезу. Кто Джонс, спрашиваю, кто он, сумевший…
— При чем его умение? Он точка, в которой пересеклись… Неужели вы не догадались, что в вашем кресле сидел настоящий По? Согласно вашим вычислениям…
— Довольно, Гопс, хватит меня дурачить. Я хочу посмотреть фильм, поставленный Ингремом. Ваши попытки подтвердить мои идеи… я, разумеется, их ценю. Но вы на ложном пути. Позвоните Ингрему.
Гопс набрал номер и крикнул в трубку:
— Ингрем? Это Гопс говорит. Нам с Дадлином хочется взглянуть на ваш материал. Завтра? Нет, безусловно сегодня. Через полчаса будем у вас на студии.
Ровно через полчаса мы были там. Ингрем почемуто не пожелал возиться с нами. Сославшись на занятость, он ушел в монтажную, поручив одному из своих ассистентов объяснять то, что едва ли можно было объяснить на языке здравых реальных фактов и обыденной логики.
Самуил Гопс сел со мной рядом в кресло с таким видом, словно он был главным постановщиком фильма.
— Главное настойчивость и упорство, — сказал он, загадочно усмехаясь. — Это безусловно. С их помощью я преодолел закон природы и вытащил его со дна прошлого.
— Вы имеете в виду этого провинциального актера с поросячьими глазками?
— Нет, того, другого, кто жил сто с лишним лет тому назад.
— Опять принялись за свое? Чушь! Бред!
— Но согласно вашим подсчетам, координаты…
— Перестаньте! Вы ровно ничего не поняли. Моя идея не имеет ничего общего с вашей жалкой метафизикой.
Я взглянул на Гопса. Недоверчивая усмешка кривила его лунообразное лицо..
— Метафизикой? — сказал он. — Сейчас вы разубедитесь. — И показал на экран своим коротким, как сосиска, пальцем.
— Ну, что вы скажете теперь? — спросил меня Гопс, когда с экрана исчез последний кадр фильма и в зале снова горел трезвый будничный свет.
— Что я могу сказать? Джонс — гений. Я никогда не видел подобной игры. Это был настоящий, подлинный Эдгар По, бесподобным мастерством актера возвращенный нам из прошлого.
Гопс рассмеялся несколько наигранным смехом.
— Вам кажется это смешным? — спросил я.
— Еще бы, — ответил он. — Создатель гипотезы Зигзагообразного Хроноса твердит мне об актерской игре, когда речь идет о физическом явлении, предусмотренном его собственной гипотезой. Это был не Джонс, игравший знаменитого писателя, а сам Эдгар По. Пересечение зигзагообразных сил в точке «Д», в данном случае актер Джонс…
— Довольно пошлостей! — перебил я его. — Мне смешно, когда вы начинаете комментировать мою статью, ничего в ней не поняв. А вот и сам Эдгар Джонс!
Актер сидел в углу рядом с ассистентом. Увидев. меня, он кивнул. Лицо его мне показалось смущенным.
— Джонс, — крикнул я. — Вы совершили чудо.
— Чудо совершил не я, — сказал актер, — а Самуил Гопс. Согласно вашей гипотезе…
— В таком случае чудо совершил я, — сказал я, — и я могу рассчитывать на половину вашего гонорара?
По-видимому, Джонс был лишен чувства юмора и не понял мою шутку. Лицо его стало озабоченным, как перед кассой, где получают деньги.
В зал вошел режиссер Ингрем. Он легко нес свое большое и красивое тело. Подойдя ко мне, он сказал:
— Боюсь, что наш фильм не понравится зрителю, Дадлин.
— Почему?
— Он слишком реален и будничен. Нам удалось восстановить время почти с документальной точностью, но мы не сумели избежать той монотонности, которую не выносит зритель. Жизнь знаменитого писателя такой, какой она была. Без прикрас.
— Но вы сами довольны?
— Как вам сказать? Не совсем. И, кроме того, я замучен.
