– Вот што, Агаша, – шепнула она своей ближайшей подруге, которая, после побега неблагодарной Алызги, прочно заняла ее место в сердце Тани, – вот што, милая, отведи ты девушек в сторонку, да хороводы заведи с ими. Видишь, Алексей Семеныч словцом со мной перемолвиться хочет.

Черноокая, хорошенькая Агаша только усмехнулась в ответ, повела бровями и весело крикнула во весь голос:

– Ну, девоньки, айда, врассыпную! Догоняй меня!

И первая кинулась бежать во весь дух.

За нею понеслись и остальные.

– Алеша и Таня остались одни.

– Што ты больно не весел, князенька? – участливо проговорила Строганова, пытливо вглядываясь ласковыми голубыми глазами в лицо своего друга.

Алеша криво усмехнулся. Он сам едва ли понимал, что сталось с ним. Он шел сюда полный радостных, светлых надежд, полный страстного нетерпения поделиться как можно скорее своим счастьем с этой милой голубоглазой Танюшей. Он едва не прыгал, идучи сюда, по дороге, как ребенок, как мальчик… Поход на Сибирь и принятие его в вольницу, надежда послужить вместе с другими родине – все это жаром, полымем опаляло его сердце. И вот он увидел Танюшу, теперь может поделиться с нею… Так почему же ноет так остро его грудь? Почему так больно сжимается сердце? Он сам этого не мог понять. Молчаливый, грустный опустился он подле девушки на скамью.

Вокруг них было хорошо и уютно. Играло солнце в кружеве листвы, пели пташки, малиновки да пичужки, сладкими голосами. Трава пышным ковром стлалась на полянке. Веселые, звонкие голоса девушек наполняли сад.

А на душе Алеши тоска и грусть непонятная.

И Танюша при виде задумчивости князя сама точно потускнела, померкла, с серьезным, встревоженным личиком повернулась к нему.

– Зачем у вас круг собирали? – спрашивает она, чтобы хоть чем-нибудь прервать докучное молчание.

Алеша поднял голову, встрепенулся, ожил.

– На Кучумку идем, воевать Сибирское царство, – с заметной гордостью произнес он и весь загорелся.

Таня даже рот открыла от изумления, так дика и невозможна показалась ей эта мысль.

– Да што ты! Што ты, князенька! Окстись! Что говоришь-то! Да нешто можно на Кучумку! Ваших-то капля, а евоные, что твоя саранча, – голосом, упавшим до шепота, пролепетала девушка.

– Дядя твой помощь нам даст, Татьяна Григорьевна, – пушки, пищали, да людишек каких. Да нас- то с пять ста с лишкой будет. Так нешто не одолеть!

И его глаза вспыхнули новыми горделивыми огоньками.

– Да, что ты заладил «мы», да «мы»! – вдруг неожиданно рассердилась Таня, – ты-то что это ерепенишься? Ну, пойдет вольница, а ты што…

– И я с нею пойду, Таня, – восторженно произнес Алексей.

Испуганный крик вырвался из груди девушки. Вся белая, как белые рукава ее кисейной рубахи, стояла она теперь перед ним, дрожа и волнуясь, и роняла чуть слышным от волнения голосом:

– Ты с ими?… На Кучумку… в Сибирь… на гибель… на смерть… ты, Алеша, желанненький… милый…

И, как подкошенная былинка, едва не лишаясь чувств, опустилась на скамью.

Испуганный, не менее девушки, князь обхватил ее стан рукою и, придерживая Таню, ласково прошептал:

– Желанная!… Пташечка!… Голубка моя милая!… Што ты!… Што ты, родимая? Очнись, приди в себя…

Но она только схватилась за голову и почти простонала в голос:

– Уйдешь!… Уедешь!… Не вернешься!… Стрелы у них каленые… наговорные пики у них. Нехристи они… бесермены… Убьют они тебя, убьют!…

И она разразилась глухим, судорожным рыданием.

Но странно: это рыдание, это отчаяние не смутили, не пали камнем на сердце Алексея. Напротив, его недавней непонятной тоски как не бывало.

И чем горше рыдала Таня, тем светлее и радостнее становилось у него на душе. Теперь он понял все. Понял и тоску свою, и боль, охватившую его пять минут назад в густо разросшейся чаще сада.

Ему жаль было покинуть ее, эту обычно веселую, милую, ласковую девушку, ангелом-хранителем явившуюся на его пути. Он боялся, что уедет в далекое сибирское царство, и забудет его голубоглазая Таня, выкинет из памяти своей. Незаметно и тихо подкралась к его сердцу любовь к этой красивой девушке с голубыми очами и толстой русой косой. Она плачет, горько плачет теперь. Плачет потому, что и она его любит, эта красавица Таня, и боится потерять его навсегда.

Огромная, могучая волна неземного счастья ворвалась в его душу, захватила его. Он крепче обнял девушку и заговорил, заговорил так, как никогда в жизни не говорил еще князь Алеша Серебряный- Оболенский:

– Желанная… слушай… люблю я тебя… Люблю пуще солнышка красного, пуще майского дня… Как жизнь и радость люблю… Танюша, голубка, не тоскуй, не плачь… Ведай одно – молод я, юноша годами, а горячо и сильно умеет мое сердце любить тебя… Пуще сестрички родимой люблю тебя, Татьяна Григорьевна… Так бы сейчас и кинулся к дяде твоему, Семену Аникиевичу, так бы и крикнул во весь голос: «отдай за меня крестницу, именитый купец…» Да засмеет меня дядя… Што я теперь?… Разбойницкий приемыш, дитя вольницы казацкой, сам вольный казак. Небось, похватают вольницу и меня со всеми лютой казнью казнят… Такого ль мужа тебе надо, красавица?… А то ли дело, милая, перейду с казаками за Сибирский рубеж, буду с ними во всех схватках да боях биться… Опрокинем мы Кучумку-нехристя, победим бесерменов, принесем царство сибирское к подножью трона Московского, заслужим милость народа и государя… И тогда… тогда, люба моя, с почетом и радостью встретит нас и русский народ, и дядя твой с охотой отдаст свою крестницу за ближнего человека, будущего покорителя Сибирского Юрта! – пылко заключил свою речь Алеша и смело заглянул в голубые очи своей собеседницы.

В них не было теперь слез, в этих радостно засиявших голубых очах. Все личико Тани точно преобразилось. Восторженным взглядом впилась она в лицо своего суженого, и это восторженный взор, казалось, говорил:

«Глядите, какой он у меня, сокол мой, гордость моя, голубь сизокрылый!»

И чуть слышно шепнула, сама загораясь его воодушевлением:

– Ступай, голубчик!… Ступай!… Господь с тобою!… Воюй с Кучумом, с юграми!… Сослужи народу русскому… А я… я буду здесь дожидать тебя, да Богу молиться за тебя, голубчик мой, радостный, счастье мое!…

И крепко, крепко обняла склонившуюся к ней пригожую, кудрявую голову князя…

Первое сентября 1581 года выдалось на Руси славным солнечным деньком жаркого бабьего лета. Этот день, празднование нового года [в то время новый год праздновали на Руси 1-го сентября], трудно было узнать в раннее, теплое, совсем не осеннее, сентябрьское утро. Суетня, оживление и шум царили вокруг. Сама степь, окружавшая варницы, городок и поселки, казалось, оживилась тоже. Между острогом и поселком, обращенным с приходом казаков в станицу, была собрана рать, готовая к походу, вернее ничтожная горсть смельчаков, дерзнувшая вооружиться на покорение Сибирского царства. Правда, эта горсть бесшабашно удалой дружины была вооружена на славу. Строгановы не поскупились, снабдили маленький отряд пушками, пищалями, самопалами, порохом и свинцом, дали и съестных припасов, и одежды, и холодного оружия; кроме того они дали Ермаку 300 человек литовцев и ливонцев, из пленных