— Молчите!

— Но этот презренный, забывая произнесенный против него общественным мнением обвинительный приговор, осмеливается еще поднимать свою обесчещенную голову; неудовлетворенный страданиями, которые он мне причинил, он имел еще дерзость вызывать вас и оскорблять в лицо; своим наглым протестом против вашего приговора он скорее вас оскорбляет, чем меня. Такое нахальство заслуживает примерного наказания.

— Да, да! Законом Линча!

— Убить его!

— Тише.

— Дайте говорить!

— Это наказание, если вы позволите мне, — а я прошу у вас этой минуты во имя моей благодарности к вам — я сам сейчас произведу на ваших глазах. Спектакль еще не начинался; пусть подымут занавес, мы с ним станем на сцене лицом к лицу с пистолетами в руках и разом выстрелим по вашему сигналу. Это будет настоящий Божий суд, потому что он один может поразить виновного.

За этим странным, неожиданным предложением последовала минута оцепенения. Но американцы любят все эксцентричное, почти сейчас же раздалось оглушительное «браво», и даже женщины присоединились к нему; несколько минут продолжался неописанный шум, потом вдруг занавес поднялся, и на сцене показалось несколько человек, тащивших плантатора. Несчастный был полумертв от ужаса; он дико поводил глазами и кричал глухим голосом:

— Нет, нет! Я не хочу, не хочу!

Это было все, что он в состоянии был произнести.

— Так же труслив, как подл! — вскричал дон Луис с презрением и, бросившись из ложи, несмотря на сопротивление своих друзей, одним смелым прыжком очутился на сцене, в двух шагах от своего растерянного врага.

Тот, видя, что теперь уже ничто его не спасет, если он будет далее отказываться от поединка, и зная, что разъяренная толпа может разорвать его на клочки, казалось, пришел в себя.

— Ну, хорошо! — сказал он. — Пустите, я буду драться.

Обоих противников поставили друг против друга, одного слева, другого справа.

Им дали заряженные пистолеты.

Странное зрелище представлял этот зал, наполненный зрителями: разряженные дамы, пестревшие в своих ложах цветами и разноцветными камнями; посреди сцены маршал, готовый дать сигнал, а в глубине, на заднем плане, полукругом стоящие актеры в живописных костюмах, присутствующие также на этом ужасном зрелище, которого за минуту до того никто не мог ожидать.

Странный пролог к такой драматической опере, как «Пуритане!»

— Готовы? — спросил маршал.

— Готов, — ответил дон Луис, поклонившись.

— Готов, — повторил глухим голосом Жозуа Левис, старавшийся сохранить присутствие духа.

— Пали! — крикнул маршал.

Раздались разом два выстрела.

Жозуа Левис сделал громадный скачок, перевернулся и упал лицом на пол, не произнеся ни одного звука. Он умер, убитый наповал пулей дона Луиса, который между тем остался невредим.

— Суд свершился, — сказал маршал, — это поистине Божий суд!

Театр задрожал от бешеных рукоплесканий.

Дон Луис поклонился и исчез за кулисами, в следующую минуту он уже снова входил в свою ложу.

Занавес опустили. Но почти тотчас же оркестр заиграл увертюру, занавес взвился, и опера началась. Все слушали ее как ни в чем не бывало.

— Теперь я понимаю, почему вы спрашивали, велико ли фойе в театре, — шепнул маршал молодому человеку.

— Бог решил иначе, — ответил дон Луис, улыбаясь.

Когда актеры завладели вниманием публики, дон Луис и его друзья тихонько вышли.

Три дня спустя отряд дона Грегорио был готов. Он назначил им свидание через две недели в Форт- Снеллинге, и они бодро пустились в путь.

За два дня до их отъезда дон Грегорио простился с маршалом, которому был столько обязан, и сел на пароход, который перевез его вместе с доном Луисом и чилийским консулом в Новый Орлеан.

Вследствие этих-то обстоятельств он и очутится в Скалистых горах во главе многочисленного отряда охотников, направлявшихся вместе с ним под руководством Павлета и его друзей на поиски Валентина Гиллуа около подземного грота Серого Медведя, где он назначил ему свидание три месяца тому назад.