же я их узнала? Значит, опять это сумасшедшее нечто, которое видит сквозь темноту и одежды? Но это «ля» второй октавы уже сопровождается тахикардией. Я просто вижу свое сердце, оно дергается и даже взлетает. Оно – курица, которой отрубили голову, но она еще не знает про это. Он же обхватил меня и куда-то тащит, болтаются сумки, в них давятся яички. «Это бездарно», – думает моя отрубленная голова.
Мы рухнули на какую-то скамейку возле трансформаторной будки. Почему-то он ощупывает мое лицо, и я не удивляюсь этому, как будто всю жизнь меня узнавали слепым методом, как будто в нашем случае он точнее и нет вернее пути вернуть к жизни ту силу, что вела нас к месту и времени, в переулке под свод переполненного и кренившегося жаром Ковша Медведицы. Когда его руки признали меня, мы начинаем говорить слова. Оказывается, он давно ходит на этот рынок: когда-то я сказала ему, что кормлюсь с него. «Я боялся встретить тебя с мужем». Странное ощущение при слове «муж». На секунду я выхожу из ситуации прочь, становлюсь сторонней, как если бы я смотрела кино, и думаю, что сидящая на скамейке немолодая женщина в сапоге с незакрытой до упора молнией на левой ноге выглядит глупо и неопрятно. Что всякие касания ее при белом свете с плешивым мужчиной срамны и надо что-то делать, что-то изменить, отодвинуть и поправить хотя бы направление отяжелевших ног, между которыми обвисла сумка с яичницей-болтушкой. В слове «муж» – три буквы. Коротенькое слово не сумело вынуть меня из другой реальности. Брачные слова должны быть длинными, тяжелыми, как цепи на воротах иностранных посольств. Они должны уметь предотвращать или служить способом по вытягиванию из…
Я делаю над собой усилие… А может, это делает цепь…
– Неужели ты думаешь… – говорю я ему голосом, который не узнаю сама: какая-то сухая хрипотца и модуляции подлые, лживые, и я этим звуковым материалом вяжу слова совсем из других пределов. – Неужели ты думаешь…
– Я не думаю, – говорит он. – Я счастлив тебя видеть. Ты поседела…
Неделю как мне надо было подкраситься… Это делает мне муж. Зубной щеткой он мазюкает мне корни волос. Каждый раз, сидя посередине кухни со стареньким халатом на плечах, я думаю: а каково ему после этого обнимать меня в постели? И что это я себе позволяю? Не дура же я? Но приходит момент, и я возникаю перед ним с зубной щеткой, и мы начинаем этот
беззвучный разрушительный процесс. «Ничего, ничего, – утешаю я себя, – я ему срезаю мозоли.»
Мозоли и щетки возвращают меня в место и время. Я говорю Володе, что рада его видеть, что хорошо, что они вернулись, спрашиваю, как у него с работой, как внуки. Одним словом – я гунявлю. И просто вижу его превращение. Он грузнеет, тяжелеет… Можно ли сказать, что глаза погасли с шипением? Или это будет чересчур? Но чересчур и было… Предположим, я, вспомнив сексуально невозбудительный процесс покраски волос, впала в унылый речитатив. Вернуло ли его это к месту действия – базару – или в нем замкнулась собственная клемма, и он из еще и еще вполне перешел сразу и без остатка в уже и уже вполне?
В общем, приволок меня на лавку один мужчина, а сидел совсем другой… Обмякший, огрузший, тухлый. И эта моментальность перехода меня, можно сказать, доконала.
– Все мои яички побились, – сказала я, вынимая пакет с болтушкой.
Потом я встала и легкой походкой (старалась!) отнесла пропавший продукт в мусорный контейнер.
– Зачем же так? – закричал Володя. – Их же можно использовать в тесте! Или в омлете!..
А чего я ждала? Какого поворота любви?
Я шла от контейнера еще более легко, уже не прилагая особых усилий, я шла и думала: это у меня кончилось навсегда. Нашей страсти хватило на тактильную связь. Хорошо, что это обнаружилось по дороге, а не доведи Бог до какой-нибудь квартиры с ключом.
Пути Господа неисповедимы. Хотя в данном случае наверняка его упоминание всуе.
Но я вернулась к нему после выбрасывания яичек прямо в объятия и пошло-поехало…
– Меня ты так просто не выбросишь, – сказал он.
– Это я тебя накликала, – ответила я. – Я только не знала, с какой стороны ты явишься.
Наш пожилой грех был очень сладким и никогда таким горьким. Во-первых, во-вторых и в-третьих, некуда было деваться. Была какая-то полуброшенная дача без воды и света, комната в коммуналке с часовой оплатой, мы бренчали случайными ключами, и это была мелодия поражения. Грех был похож на выброшенную на берег огромную медузу, которая плющилась, истекала, жалила, а на ее агонию пялились случайные люди, а дети тыкали в нее палкой.
Мы свято верили в соблюдение тайны, хотя…
Хотя был между нами разговор: а не объявиться ли всему миру и решить эту затянувшуюся проблему раз и навсегда.
– Сколько нам осталось! – говорил Володя, когда разговор этот возникал с его подачи.
С моей подачи возникали более экзотические мысли о всеобщей последующей дружбе, я покрывалась липким стыдом и уже не договаривала до конца.
Поиски выхода успехом увенчались: нам перестали попадаться ключи и сквознячные дачи. Одним словом – медуза на камнях высохла сама собой… Истекла…
За все эти два месяца и четыре встречи Мая из жизни как бы ушла на время. Не звонила, не звала к спекулянтке, я тоже не звонила, не предлагала новый детективчик.
У меня подросли волосы, и я с зубной щеткой в одной руке и драным халатом в другой встала перед мужем, как лист перед травой.
Деля волосы на пряди, муж с удовлетворением
сказал:
– Ничто на земле не проходит бесследно. Ты стала седая бесповоротно.
Он оказался прав: ему на мою бедную голову не хватило краски. Это была хорошая работа для лукавого Тома Сойера: при помощи воды и грубых мазков разгонять невыразимо каштановый цвет на всю возможную широту и долготу. Осторожное капание на голову воды из чайника – такой был дикий метод – и последующее ее стекание по лицу и шее было вполне подходящей пыткой. Зато и слезы, перемешавшись с водой и краской, достоянием широкой гласности не стали.
Муж же… Мазюкал и мурлыкал. Бда-да-да-да, да, бда-да-да…
Интересно, знала ли Мая? И на уровне каких хозяйственно-косметических дел объяснились они с Володей, и было ли у них столь же по-домашнему непринужденно?
Не знаю. Мы перестали звонить друг другу.
Ваву я увидела по телевизору. Это было в тот не к ночи будь помянутый день, когда мы все, утратив всякое представление о добре и зле, возможном и должном, смотрели по телевизору картину по названием «Явление Русской Идиотии народу мира». Я имею в виду расстрел Белого дома. Вавка стояла на мосту с двумя взрослыми близнецами, ела мороженое и криками подбадривала бомбардиров. Телекамеры взяли ее крупно и держали несколько секунд.
Я кинулась к телефону. Трубку сняла Мая.
– Их надо забрать оттуда! – кричала я. – Ты видела, где они стоят?
– Я не смотрю, – ответила Мая. – Это не для моих нервов. А чего ты так волнуешься? Ничего не будет. Это ведь все нарочно. Цирк…
У Маи действительно был абсолютно спокойный голос. Я бы, например, спятила, если б знала, что мои дети там. Во мне плеснулся гнев. Какая наивная дура! Я просто задохнулась от гнева. Но – оказывается – между вдохом и выдохом огромное расстояние, в нем легко поместилось все наше общее с Маей время, не то, в котором финская, отечественная, врачи, космополиты, дыл, бур, убе, щур, целина, космос, сиськи-масиськи, жены президентов в элегантном красном, хождение толпой шириной в проспект, крики свободы из таких глубин потрохов, что собственная глубина кажется невероятной и в нее страшно провалиться, бдения августа и похороны трех красивых мальчиков, пустые прилавки и всюду старухи, старухи, старухи с сигаретами, сигаретами, сигаретами, и крики, и стоны, и эти забитые туго ядра на распотеху миру… Ядра, ядра, ядра… Несть им числа у несчастной России.
…где в этом мире мы с Маей? Но именно сейчас, когда по дури плеснувший гнев, шипя, отполз, как побитая собака, я дохожу своим свороченным умом, что все вышеперечисленное гроша ломаного не стоит по сравнению с нами.
…двумя выросшими девочками, которых судьба зачем-то связала в узел. Чтоб мы поняли… Что?
А потом Мае отрезали грудь и я приехала к ней на Каширку. Мая лежала плоско и улыбнулась мне, как в детстве. Доверчиво и радостно. Володя сидел рядом, и у него тряслись руки. Во всяком случае, налить Мае стакан сока он не сумел, махнул рукой, заплакал и вышел.
– Мужчины не умеют переживать горе, – сказала Мая. – Ты заметила, что они несчастья воспринимают как личную обиду?
– Потому что эгоисты, – ответила я. – Несут всю жизнь себя как подарок… Вот, мол, я, любите меня…
– Он так себя нес? – спросила Мая.
– Майка! – закричала я. – Ты о чем? Нашла время и место.
– А когда же еще? – тихо сказала она. – Сколько у меня времени, чтоб понять… Тебя. Его.
Я кинулась к ней на кровать. Как я рыдала и выла, это надо было видеть, слышать. Володя стащил меня с Маи и дал мне по морде, правильно, между прочим, и сказал, чтоб я уходила и чтоб ноги моей в больнице не было.
Видели бы вы его лицо. Ничего похожего на человека, с которым мы топали по хрусткому перелеску к нашей временной собачьей будке. Просто ничего. С ним ли я шла?
Я брела по скорбному коридору больницы и думала, как бы он себя вел, если бы на кровати плоско лежала я? Как бы вел себя мой муж? Тряслись бы у него руки, наливающие сок?
Гнусно ли это или нормально, но мне хотелось об этом думать. Я двигала нас туда-сюда, туда-сюда… Вот уже не Мая лежит – Володя. Это он, глядя на Маю, говорит:
– Женщины не умеют переживать горе. Впадают в истерику. Посмотри на Майку.
И я буду выводить Маю в коридор, давать ей сердечные капли, пролью их, мы завоняем валерьянкой. И этот запах неблагополучия объединит нас, и мы будем трястись в плаче, прощая друг друга.
Вот оно что! Вот… Больной Володя нас бы объединил, а больная Мая нас всех разъединила.
Тогда я подставляла в наш кривоватый четырехугольник самую незначащую в игре сторону – собственного мужа – и получалось совсем ужасное: в этом гипотетическом горе я была бы одна. Совсем…
Нет, мы были все-таки треугольником, и я даже вздохнула с облегчением, что муж, слава богу, – тьфу! тьфу! тьфу! – здоров и не имеет к нам отношения. Спасибо тебе, дорогой мой, мне есть куда прийти с побитой мордой. Я виновата перед тобой, мне стыдно, а там мне не стыдно и я не виновата. Там я в другом вареве и уже столько лет…
