— Для рядового бизнесмена с черного рынка ты весьма догадлив, — ответил я, поворачиваясь к нему спиной.

Он подошел вплотную и с силой повернул меня к себе.

— Какого черта, Воронов? — тихо спросил он. — Тебя обидели в пресс-центре?

Я понял, что он и в самом деле ни о чем не догадывается.

«Ладно, — решил я, — будем играть в открытую».

— В вашей газете, мистер Брайт, — начал я, — сфотографирован советский солдат, раздающий еду немцам. У солдата лицо кретина, а еду он раздает как милостыню. Чья это работа, мистер Брайт? Чей это снимок?

— Снимок? — растерянно переспросил Брайт.

— Да, да, снимок! — крикнул я. — Провокационное фото с такой же провокационной подписью! Я видел его два часа назад… Чье это фото? Твое?

Брайт снял пилотку, провел рукой но волосам, снова надел ее. И… улыбнулся.

— Ну, мое, — сказал он как ни в чем не бывало. — Полевая кухня и при ней монголоидный солдат. Ты про этот снимок?

— Да, да, про этот!

— Я ничего не понимаю, Майкл, — пожав плечами, произнес Брайт. — Я получил задание дать нестандартный, бытовой снимок из Берлина. Не мог же я нарядить в советскую форму Кларка Гэйбла или Гарри Купера…

— Не паясничай! — оборвал его я. — Ты получил не простое задание, а специальное. Так?

— Допустим, так, — ответил Брайт после паузы. — Не я определяю характер заданий. Я только исполнитель.

— Выполнять грязные задания не менее отвратительно, чем их давать!

— Ты сошел с ума, Майкл! Я делаю снимки и получаю за это деньги. Я лошадь, Майкл, а не кучер.

— Послушай, Чарли, — сказал я, — ты живешь не в безвоздушном пространстве. Последнее время ваши газеты печатают гнусную ложь о нас. Журят Трумэна и Черчилля за то, что они согласились на встречу со Сталиным. А нас обвиняют в захвате Европы! Требуют, чтобы Америка задавила нас своей экономической мощью, выгнала советские войска из Европы. Предсказывают срыв переговоров в Берлине, то есть в Бабельсберге!

— Боюсь, Майкл, что ты придаешь слишком большое значение газетной трепотне. Неужели вы в России верите всему, что пишут газеты?

— Наши газеты не лгали, даже когда мы терпели поражения. И никогда не предавали союзников…

Я умолк и безнадежно махнул рукой. Этому полуспекулянту, полумладенцу было бесполезно доказывать что-нибудь…

Наступило молчание.

— Значит… значит, — тихо сказал наконец Брайт, — ты со мной больше дружить не можешь?

Он произнес эти слова с такой неподдельной грустью, что на мгновение моя ярость улеглась. Мне даже стало жаль его.

— Послушай, Чарли, я хочу, чтобы ты все-таки понял меня, — сказал я. — Очевидно, мы с тобой слишком разные люди. За твоей спиной мир, который, в сущности, не знал войны. А за мной совсем другой мир. Если можешь, пойми: вы, наши вчерашние союзники, пишете сегодня про нас такое, чего мы не писали о вас даже тогда, когда захлебывались в крови, а вы прикидывали, выстоим мы или нет…

— Но война, к счастью, кончилась, — робко сказал Брайт.

— Значит, мы уже не союзники?! — воскликнул я. — Но не рановато ли успокаиваться? Ты думаешь, что фашизм погиб на полях сражений? Что с гитлеровской Германией покончено раз и навсегда?

— Германия разбита, — пожал плечами Брайт.

— Верно. А про «Меморандум» Альфреда Гугенберга ты слышал?

Когда я был в Карлсхорсте, Тугаринов показал мне баварскую газету с этим «Меморандумом». Автор его доказывал, что Западу нужна сильная Германия, «заслон против большевиков», «непреодолимый вал».

Найдя в блокноте свои выписки, я прочел их Брайту.

— Разве это не похоже на Гитлера? «Заслон», «непреодолимый вал»?..

— Наверное, я в самом деле чего-то не понимаю, — задумчиво произнес Брайт. — Но и ты, — в голосе его зазвучала упрямая нотка, — ты тоже не все понимаешь!

— Например?

— Американцы любят русских ребят, что бы там ни писали наши газеты. Парни в пресс—центре, во всяком случае многие из них, искренне симпатизируют и твоей стране и тебе лично. Но у них есть свой бизнес. Боссами являются не они, а другие ребята — в Белом доме, в Капитолии, в Пентагоне. Знаешь, что мы называем «Пентагоном»? Военщину. Для них недавно в Вашингтоне дом огромный отгрохали. Пятиугольный. Поэтому и прозвали «Пентагоном». Так вот, все эти боссы и заказывают музыку. Если музыкант заиграет по-своему, его выгонят к черту. А ты знаешь, что значит быть безработным? — В тоне Брайта послышалась горечь. — Есть английское слово «раш». Знаешь? Нет, это не просто стремительный бег. Это вся наша жизнь: бежать вперед, не дать себя обогнать, перегнать других, не оглядываться на падающих! Это и есть «раш», или «бизнес». Ребята из пресс-центра отрабатывают свой бизнес. — Неожиданно он улыбнулся и продолжал с обычной своей беззаботной, детской улыбкой: — В остальное же время они — твои друзья. Многим из них очень понравилось, как ты вчера разделывал этого Стюарта.

— Но если бизнес потребует, они же перережут мне глотку? — с усмешкой спросил я.

— Бизнес — жестокая вещь, Майкл, — обреченно сказал Брайт, — а моя страна — страна бизнеса. Большие боссы пытаются припудрить свой бизнес — молятся, что-то проповедуют, дерутся, мирятся. Я в этом не участвую. Я веду свою игру. Маленькую. Но добровольно из нее не выйду.

— Что это за игра? На что ты играешь?

— На что люди играют? На деньги, конечно! Сейчас мне повезло. Я попал на большие бега. Ставить можно гроши, а сорвать неплохой куш.

— А потом?

— Потом? — с недоуменном переспросил Брайт. — Мало ли что будет потом! Потратить деньги гораздо проще, чем заработать. Потом, например, я женюсь. Кстати, у моей Джейн нет денег. Ее отец служил путевым обходчиком и попал под поезд. Говорят, что был пьян. А он был трезв как стеклышко, все, кто его видел перед смертью, это подтверждают. Но боссы из компании твердят: «Был пьян». Поэтому не платят пенсии. А Джейн всего лишь машинистка. Словом, мы не сможем пожениться, если я не заработаю хотя бы десять тысяч баков.

На мгновение у меня возникло желание сказать Чарли, что он для меня марсианин. Если он действительно любит свою Джейн, а она его, то…

Впрочем, говорить все это не имело никакого смысла.

— Ладно, Брайт, — сказал я устало. — Живи по своим законам. Мне они кажутся дикими.

— Ты не любишь Америку?

Брайт смотрел на меня пристально-выжидающе.

— Я никогда не был в вашей стране, но люблю ее, — ответил я. — Только не ту, которую видел сегодня в газетах.

— А какую?

Я не стал объяснять Брайту, что собираюсь посвятить свою жизнь изучению истории Соединенных Штатов.

— Сражающуюся, — коротко сказал я.

— То есть когда мы вместе воевали?

— Нет, не только тогда. Я люблю ту Америку, которая сражается за правое дело. За свою независимость, против рабства. За расовое равноправие, — в вашей гражданской войне я был бы на стороне северян. Я люблю Америку, сражающуюся против фашизма. И ненавижу Америку, делающую