— О'кэй! — сказал Чарли, внимательно прочитав чек. — Теперь пойдем и разменяем его.

— Что?! — воскликнул Стюарт.

— Надеюсь, — жестко сказал Брайт, — здесь найдутся люди, которые подтвердят, что на твоем счету есть сто баков. Короче говоря, я хочу разменять чек на наличные.

Из бесшабашного, болтливого парня, каким привык видеть его Воронов, Чарли Брайт на глазах превратился в совершенно другого человека. Лицо его приняло непривычно холодное выражение — брови нахмурились, губы плотно сжались.

Некоторое время Стюарт молча смотрел на Брайта.

— Хорошо. Пойдем, — сказал он, вставая. — Простите моего недоверчивого друга, мистер Воронов, — небрежно добавил он. — На несколько минут мы оставим вас наедине с Урсулой.

Урсула внимательно наблюдала всю эту сцену, но, казалось, думала при этом о чем-то своем.

Лицо Брайта приняло уже обычное ребячески-бесшабашное выражение.

— Айн бисхен бизнес. Кляйне, кляйне… — сказал он Урсуле на своем невозможном немецком языке, подмигнул и пошел вслед за Стюартом.

Оркестр заиграл танго «Ich kusse Ihre Hand, Madame».

Воронов хорошо знал эту мелодию, столь распространенную в годы его юности. На площадке, предназначенной для танцев, тотчас образовалась давка. Танцевали главным образом американцы и англичане. Все они были в военной форме. Немногие штатские мужчины — по-видимому, немцы — продолжали сидеть за столиками.

Пройдясь по головам танцующих, луч прожектора на секунду осветил лицо Урсулы. Воронову показалось, что он видит одновременно два ее лица. Одно как бы проглядывало сквозь другое. Первое было гораздо моложе, и черты его были мягче.

Впрочем, эта особа мало интересовала Воронова, судя по всему, она была одной из тех немок, которых подкармливали американцы или англичане.

Но кем бы она ни была, пренебрежительное отношение к женщине претило Воронову. Стюарт не должен был оставлять Урсулу наедине с незнакомым мужчиной.

— Они сейчас вернутся, — сказал он по-немецки. — Возникло неотложное дело.

Урсула рассеянно улыбнулась.

— Это танго, — сказал Воронов, чтобы хоть что-нибудь сказать, — напомнило мне студенческие годы…

— Вы действительно русский?

— Да, конечно. — Воронова удивил резкий тон, которым был задан этот вопрос.

— Почему вы не в форме?

— А зачем? — улыбнулся Воронов. — Ведь воина кончилась.

— Вы учились в Германии? — В узких глазах Урсулы мелькнула затаенная злая усмешка.

— В Германии?! — с недоумением переспросил Воронов. — Как это могло прийти вам в голову? До войны я никогда не был в Германии.

— Разве в вашей России не было своих песен? Или вас заставляли танцевать под немецкие? — В словах Урсулы прозвучал уже явный вызов.

Воронов смотрел на эту немку со все возрастающим удивлением. Сквозившая в ее словах неприязнь к России была вполне объяснима. Но поражало то, что она не скрывала этой своей неприязни.

— Нас никто ничего не заставлял, — резче, чем ему бы хотелось, ответил Воронов.

Он тут же осудил себя за резкость. 'Нашел с кем сводить счеты, — с горечью подумал он. — Этой несчастной немке, может быть, и есть-то нечего… Наслушалась геббельсовской пропаганды и в каждом русском все еще видит кровожадного врага! '

Воронову захотелось разговориться с этой странной девушкой. Коснуться ее души, убедить, что теперь ей нечего бояться русских.

— В годы моей юности у нас были распространены самые разные танцевальные мелодии. В том числе немецкие и польские.

— Польские? — нахмурившись, переспросила Урсула.

— С польским танго «Малёнька Манон» у меня связаны очень дорогие воспоминания. Я его танцевал с девушкой, которая потом стала моей невестой.

Но Урсула уже перестала его слушать. Почувствовав это, Воронов тотчас и сам потерял интерес с разговору.

«Разоткровенничался, — подумал он с неприязнью к Урсуле. — Плевать ей на все мои воспоминания».

Не глядя на него, Урсула взяла стакан с виски. Рука ее наполовину обнажилась. На ней четко обозначился большой красный шрам, словно от сильного ожога.

Не сделав ни глотка, Урсула поставила стакан на стол.

Заметив, что Воронов пристально смотрит на ее обнаженную руку, поспешно опустила ее на колени.

«Черт ее знает, кто она такая, — подумал Воронов. Неприязнь его к этой особе росла. — Может быть, из „Гитлерюгенд“. Чего доброго, совсем недавно швыряла гранаты в наших солдат».

Воронов хотел уйти, но у него не было машины. Волей-неволей приходилось ждать Брайта.

Уже не обращая внимания на Урсулу, он привстал в надежде увидеть Брайта пли Стюарта.

Но танцы продолжались, прожектор по-прежнему скользил по головам танцующих, а все остальное тонуло в полумраке.

— Gestatten Sie mir, biite, Ihre Dame einzuladen[10].

Эти слова раздались за спиной Воронова.

Повернувшись, он увидел немолодого немца в потертом, лоснящемся на рукавах пиджаке с плохо отглаженными лацканами.

— Пока не вернулись эти чарли… — вполголоса сказал немец, очевидно принимая Воронова за своего соотечественника.

— Спросите даму, — пожав плечами, ответил Воронов.

— Я не хочу танцевать, — резко сказала Урсула.

— Но, детка… — начал было немец.

— Не хочу! — повторила она.

— Грубо, детка! — мягко произнес немец. — Хорошо, — добавил он другим тоном. — Мы запомним, кто, где, когда и с кем танцевал, и вспомним об этом, когда чарли уйдут. Ведь они не будут здесь вечно. Не правда ли, майнхэрр?

Он явно обращался к Воронову за сочувствием.

Воронов ничего не ответил. К столику, за которым он томился, пробирались Брайт, Стюарт, а за ними еще человек пять в военных френчах или армейских рубашках.

— Знакомься, Майкл, — сказал Брайт, когда все они подошли к столику. — Это наши друзья. Газетные акулы и шакалы. Рассаживайтесь, ребята!

Но за столом было только два свободных стула.

— Мне пора! — сказала Урсула, приподнимаясь со своего места.

— Останьтесь, Урсула, — вежливо и вместе с тем властно произнес Стюарт.

Она покорно опустилась на стул.

Итак, мест не хватало. Вытащив из своей сумки несколько пачек сигарет, Брайт уверенно направился к соседнему столику, за которым сидели трое немцев в штатском. Один из них только что приглашал Урсулу танцевать.

Подойдя к столу, Брайт бросил на него сигареты и громко сказал:

— For Sie. And now get out. Got it? Heraus! Take a walk! Spazieren! O'key?[11]

Немец в потертом, лоснящемся пиджаке быстро ответил:

— Jawohl, mein Herr![12]

Все трое встали и пошли к выходу, рассовывая по карманам пачки сигарет.