– Вот и прекрасно, – сказал Анатолий, – сейчас у нас с тобой будет царский пир. Где только все это разложить?..

Не дожидаясь ответа, он стал перекладывать свертки с кресла на письменный стол.

– Осторожнее с бумагами! – предостерег его отец с неожиданной живостью и тревогой.

На этот раз в нем проглянуло что-то от былого Валицкого. Быстро подойдя к столу, он аккуратно сдвинул в сторону стопку бумажных листков.

– Ты работаешь? – удивился Анатолий.

– Какая там работа!.. – уклончиво ответил Федор Васильевич и придавил стопку тяжелым мраморным пресс-папье.

Ел он мало. Больше следил за тем, чтобы ел сын.

Тепло и чувство сытости привели Анатолия в состояние блаженной расслабленности. Он откинулся на спинку кресла, посмотрел пристально на отца, сидевшего по другую сторону письменного стола, и сказал умиротворенно:

– Много ли человеку надо?

Валицкий выдержал паузу и, не поднимая глаз на сына, ответил тихо:

– Человеку надо, Толя, очень много, точнее, очень многое. Унизительно сознавать, что бывают периоды в жизни, когда мозг человеческий, работа мысли зависят от куска черствого хлеба и стакана горячей воды.

Анатолий почувствовал острую жалость к отцу. Он сидел перед ним такой необычный – поникший, небритый, с белой щетиной, проступающей на щеках и подбородке, в солдатской телогрейке с расстегнутым воротом, из-под которого виднелась несвежая нижняя рубашка.

– Слушай, папа, – наклоняясь к нему через стол, с неподдельной нежностью и в то же время с упреком произнес Анатолий, – ну почему ты не эвакуируешься? Туда, к маме? Я не сомневаюсь, что даже сейчас, если бы ты обратился в горком, ну, скажем, к Жданову или Васнецову, тебе наверняка дали бы место в самолете.

– Я… в горком? – переспросил Федор Васильевич и поднял голову.

– А что тут такого?! – воскликнул Анатолий. – В данном случае ничего не значит, что ты беспартийный. Я уверен, Жданову известно твое имя. А уж Васнецову – тем более. Это секретарь горкома – Конечно, я тебя знаю, – продолжал он, предугадывая ответ отца, – скажешь, что незнаком с ними лично, а к незнакомым людям обращаться не привык. Но сейчас это пустые условности.

– Нет, – снова опуская голову, возразил Валицкий, – я хотел сказать совсем другое… – И умолк как-то внезапно, точно потеряв ход своей мысли, точно забыл, что именно хотел сказать. Но потом тряхнул головой, как бы сбрасывая какой-то груз, и, глядя прямо в глаза Анатолия, спросил: – Ну, а как ты, Толя? Ведь мы вчера даже не успели толком поговорить. Где именно ты служишь?

– Я же тебе рассказывал, ты просто забыл! Служу в отдельной воинской части. Занимаемся строительством укреплений. – И многозначительно добавил: – На переднем крае.

– Как там, у Синявина, ты не знаешь? – задал новый вопрос Федор Васильевич, хотя ему уже давно было ясно, что операция по прорыву блокады, о которой с таким энтузиазмом, с такой уверенностью говорила тогда, в октябре. Вера, не достигла цели.

– Синявино? – переспросил Анатолий. – А почему тебя интересует это Синявино? Мы воюем в другом месте.

– Я слышал, что именно там, на каком-то Невском плацдарме, шли ожесточенные бои, – объяснил Валицкий.

«Опять этот проклятый Невский плацдарм! – с досадой подумал Анатолий. – Прямо какой-то злой рок! Все, ну решительно все, и отец в том числе, готовы принести меня в жертву. Все напоминают, что именно там мое место…»

Стараясь подавить это горькое чувство, он ответил с деланной усмешкой:

– Ожесточенных боев, отец, и на нашем участке хватает. Только почему сам ты задаешь мне вопросы, а на мой вопрос не отвечаешь? Ответь же, сделай милость, зачем ты мучаешься здесь, в Ленинграде?

Валицкий отвел глаза в сторону и ответил не сразу:

– Разве я один, Толя? Ведь сотни тысяч людей в таком же положении. Разве ты сам не рискуешь жизнью?

– Я – другое дело! – опять с заметным оттенком самодовольства сказал Анатолий. – Я молод, и мне положено воевать. Но ты?! Послушай, папа, – продолжал он, стараясь говорить как можно убедительнее, – ведь ты всегда был рационалистом, не терпел сантиментов. Так давай и сейчас рассуждать с позиции здравого смысла: зачем ты поступаешь так? Зачем в твоем возрасте пошел в ополчение? Почему не уехал с мамой?

– С позиции здравого смысла?.. – неуверенно произнес Валицкий, взглянув на сына. – Нет, Толя, не могу.

– Вот видишь! – торжествовал Анатолий. – Не можешь ответить сам. Да и никто на твоем месте не смог бы. Потому что оставаться тебе было бессмысленно.

– А другим?

– Кому «другим»? Военным? Рабочим или инженерам, занятым на оборонных предприятиях? Да, очевидно, им необходимо было остаться. Ну, скажем, еще врачам. Пожарникам. Милиционерам.

– Ты полагаешь, что остались только они?

– Вовсе нет! Но им надо было остаться, – сказал Анатолий, выделяя слово «надо». – А остальные… Если ты хочешь знать мое частное мнение, то я полагаю, что об остальных просто забыли. Некоторая часть населения успела уехать, и ты знаешь это. Им предоставили транспорт и все прочее. А потом стало, как говорится, не до того. Хотя я уверен, что наиболее видных представителей ученого мира вывезли. И я не могу понять: почему ты не оказался среди них? Какую пользу приносишь ты сейчас Ленинграду, обрекая себя на холод и голод, не говорю уже об обстрелах? Ну, скажи, какую? Ты не задумывался над этим элементарным вопросом?

– Задумываюсь, Толя, – печально ответил Валицкий. – Особенно когда ем.

– Когда… ешь?

– Не только, но тогда в особенности. Потому что, съедая свой кусок хлеба, я знаю, что отнял его у тех, кто действительно нужен Ленинграду. Так же, как сейчас думаю о том, что отобрал вот эти продукты у Веры.

– Ах, боже ты мой, да оставь ты в покое Веру! – вырвалось у Анатолия, и, только произнеся эти слова, услышав свой собственный голос, почувствовал, что они прозвучали с нескрываемой злобой.

Отец посмотрел на него, как показалось Анатолию, с испугом. Встревоженно спросил:

– Что случилось. Толя? Вы поссорились?

Анатолий встал и сделал несколько шагов по захламленной комнате. Ему опять стало жалко себя. А так как любое свое чувство – естественное или наигранное – Анатолий умея распалять, разжигать до того, что в него трудно было не поверить, то и теперь все сказанное им обрело подобие искренней обиды.

– Папа, что происходит? Летом, когда я вернулся… ну, словом, оттуда, ты учинил мне форменный допрос! Насколько я помню, Верины дела уже тогда занимали тебя больше, чем моя жизнь. Сейчас ты снова затеваешь разговор о ней. В чем тут дело, объясни мне наконец?!

Валицкий покачал головой:

– Толя, милый, тут какое-то недоразумение! Тогда, летом, ты действительно… несколько огорчил меня. И дело было не в Вере как таковой. Я ее в то время вообще не знал. Для меня она была просто девушкой, которая уехала с тобой и… не вернулась. Ты вернулся, а она нет. И это… ну, как бы тебе сказать… противоречило моим представлениям о долге мужчины перед женщиной, которая ему доверилась. А теперь я спросил тебя о ней просто потому, что полюбил ее.

– В твоем-то возрасте! – иронически заметил Анатолий.

– Я не хочу, чтобы ты обращал это в шутку. Я люблю ее, потому что люблю тебя.

– Ну и чего же ты от меня хочешь?

– Не знаю. Впрочем, я был бы счастлив, если б ты и Вера… словом, если бы она… ну, в будущем,