Мысленно прикидывая, успеет ли он до сумерек вернуться сюда с инженерами и обследовать все более основательно, Звягинцев посмотрел на часы. Они стояли – секундная стрелка на двигалась.

– А, черт! – выругался он. – Остановились. Трофейная дрянь. У тебя часы есть?

– Часы? – переспросил парень. – Имеются.

Он снял рукавицу, задрал полу ватника, полез в карман ватных же, заправленных в валенки штанов и вытащил оттуда что-то, завернутое в носовой платок. Снял и вторую варежку, прижав ее подбородком к груди, и осторожно развернул платок на ладони. Звягинцев увидел карманные часы в белом металлическом корпусе.

– Пятнадцать ноль-ноль! – объявил парень, зачем-то подышал на стекло, прикрывающее циферблат, потом бережно протер его платком.

– Неужели так рано? А уже вроде начало темнеть. Может, твои тоже стоят? Ну-ка, покажи! – сказал Звягинцев.

Спустя мгновение он уже читал выгравированную на задней крышке надпись: «Старшему лейтенанту В.К.Суровцеву за отличную военную службу от командования».

Кровь прилила к лицу Звягинцева. Боясь услышать ответ, он спросил:

– Как к тебе попали эти часы?

– Дареные, – ответил парень.

– И без тебя вижу, что дареные, – повысил голос Звягинцев, – поэтому и спрашиваю.

– А я и отвечаю: дареные. Мне подарены. Дайте-ка часы, товарищ майор.

– Не отдам, пока не объяснишь, как они у тебя оказались. Капитан Суровцев – мой друг. Мы воевали вместе, ясно? Как к тебе эти часы попали? Почему молчишь! Приказываю отвечать!

Часы могли попасть к парню случайно, он мог выменять их у кого-то на сухарь или пачку пшенного концентрата… Но что тогда с Суровцевым?!

– Товарищ майор, отдайте часы! – возмущенно повторил парень. – Как вам не стыдно?

Звягинцев растерянно протянул ему часы. Тот взял, бережно завернул их в платок и сказал, надевая варежки:

– Не один вы капитана Суровцева знали. Мы с ним в госпитале вместе лежали. Вот он и подарил. Велел фамилию его соскрести и свою написать. А я не стал. Вот и все.

Звягинцев перевел дыхание.

– Ну… прости меня за резкость, – сказал он. – Испугался я. Думал, что убит Суровцев. Ты знаешь, что он для меня значит?! Мы вместе первый бой на Луге принимали! А потом разошлись наши пути-дороги. Расскажи, что с ним! Он что, тяжело ранен?

– Да не волнуйтесь вы. Поправился он. В руку был ранен. Удрали мы с ним из госпиталя. Где теперь вот он, не знаю.

– Может, и он думает, что меня на свете уже нет…

– Ничего он такого не думает, товарищ майор. Знает, что вы живы-здоровы – были, во всяком случае.

– Кто же ему об этом сказал?

– Да я же сказал, товарищ майор, я!

– Ты?! Ничего не понимаю.

– Ну, в госпитале и сказал, что вы у нас на Кировском были.

– А как ты-то в госпиталь попал? Как твоя фамилия? Беглов? Беглый?

– Да никакой я не Беглый, Савельев моя фамилия. Это меня дядя Ваня в шутку Беглым зовет. Ну, прозвище такое дал.

– От немцев, что ли, сбежал? – спросил Звягинцев, подумав, что парень, возможно, был в ополчении и выбрался из окружения или из плена.

– Ну, от фрицев я не бегал! – оскорбленно проговорил Савельев. – Отступать, правда, приходилось, а драпать привычки нет.

– Как же ты в госпиталь попал?

– Эх, товарищ майор! – с обидой произнес Савельев. – Ничего-то вы не помните. Только вид сделали, что узнали меня. А ведь я тот головной танк вел. С заклиненной башней. Ну, взад-вперед гонял. Неужели не помните?

Вспомнил! Звягинцев все вспомнил! В сентябре, когда все со дня на день ожидали новой попытки немцев прорваться к заводу со стороны Пишмаша и больницы Фореля, Звягинцеву пришла в голову мысль вывести ночью из цехов на улицу Стачек танки. Машины были покалеченные, с пробитой броней, с заклиненными башнями, без вооружения, но с неповрежденными гусеницами и работающими моторами. Гул моторов и лязг гусениц должны были, по замыслу Звягинцева, ввести в заблуждение немцев, создать у них впечатление, что к заводу подошло мощное танковое подкрепление. И конечно же этот самый Савельев и вел головной танк…

– Ну, теперь я действительно вспомнил, – сказал Звягинцев. – А потом-то с тобой что приключилось?

– А потом, когда вас уже не было на заводе, в наш цех снарядом садануло. Пятерых рабочих насмерть, а меня в бедро. Вот я в госпиталь и попал. А на соседнюю койку капитана положили. Ну, Суровцева. Очень он мучился.

– Рука болела?

– Рука рукой. Главное, не это его мучило. Беспокоился он очень, что блокаду без него прорвут. Тогда, в конце октября, все ждали, что со дня на день… Если б не Вера…

– Кто?!

– Ну, девушка там была, Вера. Фельдшерица. Она…

– Стой, стой, погоди! – воскликнул Звягинцев. – Невысокая такая, молодая, большие глаза… Она?!

– Точно, товарищ майор, по описанию подходит. Неужели знакомая?

«Не может быть такого совпадения, – подумал Звягинцев. – Мало ли медсестер с таким именем!»

– А что она… хорошая была, эта Вера? – произнес он первые пришедшие на ум слова, чтобы только не молчать.

– Это вы у капитана Суровцева спросите, если война снова сведет, – хитро улыбаясь, ответил Савельев. – Больно уж он по ней сохнул.

– Вот как!..

– Только показать это боялся. Ну, передо мной. А я-то все вижу. Лежит на койке с закрытыми глазами, обмануть меня хочет, будто спит. А я-то знаю, что он к шагам в коридоре прислушивается. Ну, а когда в ходячие нас перевели, он все у сестринской комнаты топтался. А потом вернется в палату, ляжет на койку, глаза закроет и молчит. Шамовку принесут – почти не ест.

– Ну… а она? Вера-то эта?

– А что Вера? Видать, и она к капитану… ну, расположена была. Часто заходила. Володей звала. Меня – Савельев, а его – Володя… Только все это глупости. Разве когда война идет, есть время любовь крутить?.. Капитана одна мысль одолевала: скорее на фронт. Он и меня подбил, чтобы до срока из госпиталя удрать.

– Но… все-таки он любил ее? – с трудом выговорил Звягинцев.

– Я так полагаю, что он-то любил. Только у Веры, мне кажется, другой кто-то был. Все ждала его.

– А это… кто тебе сказал?

– Никто не сказал, кто про такое говорит? По виду капитана, по словам отдельным я понял, что не сладилось у них что-то.

Савельев помолчал немного, потом улыбнулся и громко сказал:

– А уж как он обрадовался, когда узнал, что я вас встречал! Все рвался по телефону вас разыскивать, а куда звонить – не знал. Ведь вас с завода-то в то время уже отозвали…

– Сколько на твоих дареных? – с каким-то ожесточением спросил Звягинцев.

Савельев поспешно вытащил завернутые в платок часы, взглянул на них и сказал: