такое, что придавало задаче захвата Ленинграда особое, далеко выходящее за пределы чисто военных замыслов значение.

Этим «другим» была фанатическая ненависть Гитлера к городу на Неве.

Для такой ненависти у него было много причин. В самом факте возникновения Петербурга, этих ворот славянской России в Европу, Гитлер видел нечто кощунственно-противоестественное.

Ленинград был центром всех антиавторитарных восстаний. В его домах, на его улицах родились, выросли и сформировались как идеологи люди, с чьими именами связывались ненавистные Гитлеру идеи просветительства, демократии и коммунизма в России, Именно там родилась советская власть.

А то, что за все время существования Петербурга – Петрограда – Ленинграда на его территорию не ступала нога ни одного вражеского солдата, лишь разжигало военные вожделения Гитлера и придавало идее первоочередного захвата этого города еще и характер символический.

Из всех завоевателей прошлого Гитлер выделял собственную персону не только потому, что ему вообще было свойственно отдавать себе предпочтение при любом подобном сопоставлении.

Он видел свою историческую исключительность в том, что поставил целью не только завоевание стран и народов, но сокрушение целой идеологии, владеющей умами миллионов людей. И слово «Петербург» стало для него одним из синонимов этой идеологии.

Этот родившийся на таинственных, непроходимых болотах, точно плавающий в белых ночах город вызывал в Гитлере и страх и ненависть.

И он хотел уничтожить вторую советскую столицу еще в первые же недели войны. Не просто захватить, но уничтожить, стереть с географической карты, вернуть земле, на которой этот город расположен, ее первозданный вид, превратить в непроходимые болота, над которыми будут клубиться ядовитые испарения…

На собрании ленинградского партактива, затянувшемся почти до двух часов ночи, было решено объявить завтра в десять часов утра воздушную тревогу. Об этом было немедленно передано в Радиокомитет и в районные штабы МПВО.

Тревога называлась учебной, предусмотренной графиком ПВО, но легко могла превратиться в боевую, если обстановка утром изменится.

Затем Васнецов объявил совещание оконченным, предупредил, чтобы начиная с этого часа у телефонов в райкомах партии и комсомола, а также в дирекциях предприятий круглосуточно находились дежурные, и снова углубился в лежащие перед ним бумаги.

Люди стали торопливо покидать кабинет.

Прошло несколько минут, и Васнецов услышал негромко произнесенные слова:

– Сергей Афанасьевич, хочу спросить тебя…

Васнецов, уверенный, что его кабинет уже пуст, вздрогнул от неожиданности, поднял голову и увидел Королева. Он стоял у стола, теребя в руках свою старенькую кепку.

– Слушаю тебя, Иван Максимович, – устало сказал Васнецов и кивнул на глубокое кожаное кресло, стоящее возле стола. Но Королев остался стоять.

– Где Андрей Александрович? – негромко спросил он.

Васнецов пристально посмотрел на него, потом опустил голову, как бы вновь погружаясь в бумаги, и, не глядя на Королева, ответил:

– В отпуске.

Прошло еще несколько мгновений. Васнецов поднял голову и увидел, что Королев по-прежнему безмолвно стоит у стола.

– Ну, чего ты молчишь? – с неожиданным раздражением громко произнес Васнецов и рывком отодвинул от себя бумаги. – Хочешь спросить: почему в такое время… да? Так я тебе скажу: у него грудная жаба, ты знаешь, что это такое? Шкатулку палехскую у него на столе заметил? Думаешь, для украшения? Он там нитроглицерин держит. Не был в отпуске четыре года подряд и сейчас не хотел уезжать. При мне говорил по ВЧ, убеждал, что обстановка не позволяет…

– Ну… и что? – все так же негромко спросил Королев.

– Получил ответ, что идти в отпуск следует теперь. Дескать, вообще история свидетельствует, что если враг начинает войну, то обычно с осени, когда убран урожай. Следовательно, до конца июля может использовать отпуск… Не сомневаюсь, что при сложившейся обстановке он немедленно вернется, – добавил Васнецов после паузы. – Есть еще вопросы?

– Есть, – резко и требовательно сказал Королев.

Он сел, недовольно поморщился, когда мягкое сиденье под ним глубоко опустилось, передвинулся на более жесткий край кресла и, в упор глядя на Васнецова, произнес только одно слово:

– Война?

Какое-то время Васнецов тоже глядел ему в глаза, потом опустил голову.

В первое мгновение он хотел сказать, что знает не больше того, что содержалось в только что оглашенной телеграмме, и что сейчас надо не гадать на кофейной гуще, а быстро проводить в жизнь намеченные оборонительные мероприятия… Хотел сказать, но не сказал.

Перед ним сидел один из старейших питерских рабочих, член партии с 1916 года, член парткома Кировского завода, член бюро райкома, бывший командир красногвардейского отряда, активный участник борьбы с зиновьевцами и троцкистами. Этому человеку Васнецов не мог отвечать общими фразами. Не мог. Не имел права.

Но что же другое ответит ему он, Васнецов, один из секретарей горкома, всю возможную информацию особого секретного характера получавший лишь через Жданова, которого вот уже несколько дней не было в городе?!

– Если то, что говорил этот майор, – правда… – начал было Королев, но Васнецов, инстинктивно ухватившийся за возможность уйти от мучивших его самого неразрешенных вопросов, прервал:

– Этот Звягинцев явно паникует. И кроме того, он превысил свои полномочия. Все-таки здесь присутствовали десятки людей. Командование поручило ему сделать самую общую информацию.

– То, что сказал Звягинцев, надо не десяткам – тысячам сказать! – прервал его Королев. – И чем быстрее, тем лучше! Ты что думаешь, Гитлер – это тебе Маннергейм?

– Не понимаю, Иван Максимович, – пожал плечами Васнецов, все еще инстинктивно делая попытки перевести разговор с главного пути на смежный, второстепенный, – почему ты решил, что мы не видим разницы? И в какой связи…

– А в той, – снова прервал его Королев, – что Маннергейма можно было войском придушить. А тут одним войском не обойдешься! Здесь в случае чего всю партию, весь народ надо поднимать. Весь народ, понял?

Наступило молчание. Его снова нарушил Королев.

– Слушай, товарищ секретарь, – сказал он, налегая грудью на край письменного стола, – я тебя еще комсомольцем знал. И речи твои не раз слыхал. И как ты Ленина Владимира Ильича цитировал, помню. Ну, а я насчет цитат не силен, только самого его, Ленина, не один раз слышал. Когда первые эшелоны социалистической армии на фронт уходили, он нам напутственное слово держал. Я еще темный тогда был, глупый, потом уж поумнел малость, только три слова из всей его речи тогда запомнил. Хочешь повторю? «Товарищи, приветствую в вашем лице героев-добровольцев…»

Он умолк.

– Я тебя понял, Максимыч, – тихо сказал Васнецов, – но мне кажется, что ты упускаешь из виду кое-что очень важное. Когда вы шли добровольцами на фронт, в стране, по существу, не было армии. А сейчас она есть. Самая сильная в мире, Иван Максимович! И я убежден, если и впрямь суждено быть войне, то…

– Да не агитируй ты меня, Серега! Я в нашу армию не меньше твоего верю. Но ведь Гитлер-то не только армию нашу разбить желает. Он ведь народ, народ на колени поставить хочет, поставить, да так и