парке. Улли была из Рейнланда, и ей было двадцать лет, как и мне; после двух курсов медучилища она добровольно пошла работать в военный госпиталь. Ее отец был врач, тоже служил в армии, и оба ее брата были на фронте. Ее родной город Кельн подвергался разрушительным бомбардировкам; многие жители были убиты: старики, женщины и дети. У нее самой дом был полностью разрушен.

Но мы также говорили и о приятных вещах и смеялись. Было очень приятно не спеша прогуливаться с ней по тенистым дорожкам, слышать ее нежный голос, звучавший так чисто с ее легким рейнландским акцентом. Я каждый раз едва сдерживал нетерпение в ожидании такого вечера.

Потом наступал день, когда у нее было свободное время ближе к вечеру. Взявшись за руки, мы бродили за городом по безлюдным тропинкам и наконец нашли хорошую зеленую поляну, которую закрывали деревья, где мы могли отдохнуть. Я клал голову к ней на колени и смотрел на шелестевшую листву, а ее пышные волосы блестели там, где на них падали солнечные лучи. Теперь я рассказал ей о том, что меня угнетало весь день.

– Улли, – сказал я, – должно быть, я скоро уеду. Военврач сказал сегодня утром, что меня выписывают.

Она склонилась надо мной и нежно погрузила пальцы в мои волосы, но сразу ничего не сказала. Наконец шепотом неуверенно произнесла:

– Там очень жутко – на этом фронте?

Погруженный в мысли, я играл волнистыми локонами волос, которые ниспадали на ее лоб. Что мне было сказать? Я вспомнил белое как мел лицо сержанта Фогта, у которого были оторваны ноги, умолявшего Францла пристрелить его, чтобы облегчить мучения; я вспомнил, как Францл беспомощно и ошеломленно смотрел на него, не зная, что делать; потом перед моим мысленным взором предстал санитар с носилками, который подошел и тут же ушел, потому что возиться с Фогтом было бы пустой тратой перевязочного материала. Я подумал о страхе, непрекращающемся страхе.

– Это не шутки. – Сказал я так тихо, что она могла бы меня и не услышать. – Видишь ли, Улли, – продолжал я, – смерть ужасна, когда слышишь, как стонут и кричат умирающие, а ты ничем не можешь им помочь. Но на этом ужас не кончается. Может быть, ты на самом деле не представляешь себе, что я имею в виду, ты не знаешь, на что это похоже. Это нечто большее, чем сама по себе смерть, которая тебя настигает… Никогда не забуду первого умершего на моих глазах человека, русского. Я к нему хорошо присмотрелся и подумал, что так мало времени прошло с того момента, когда он еще был живым человеком. Это почему-то задело меня за живое. Потом я видел все больше и больше мертвых, и прошло не много времени до того, как я обнаружил, что смотрю на них как на прах, неотличимый от комьев земли, в которую они ложатся: они будто и не были живыми вовсе.

Да, становишься невосприимчивым к смерти. Не так давно мы ехали на грузовиках по узкой, ухабистой дороге – слишком узкой для того, чтобы водители могли свернуть в случае необходимости. Посередине одной колеи лежал мертвый русский, и в конце концов тяжело груженные грузовики впереди нас переехали его, так что он был размазан по земле, как блин. Мы сидели позади в своем грузовике, а один из солдат рассказывал смешную историю. Мы видели мертвого русского и под своим грузовиком тоже, который переехал его, но солдат продолжал рассказывать не прерываясь, а мы все смеялись там, где было смешно.

Даже такая смерть еще не так страшна, как та, когда ты в первый раз видишь убитого немецкого солдата, и глядишь на него, лежащего там в такой же, как у тебя, форме, и думаешь, что и у него тоже остались мать и отец, может быть, сестры, может быть, он даже из одного с тобой города.

Но привыкаешь и к этому и начинаешь смотреть на себя наравне со всеми другими, и русскими и немцами, лежащими мертвыми в своей военной форме. Ты просто еще один кусок земли.

Потом однажды тебе это станет чуждо. Говоришь с одним из своих друзей, а он вдруг скорчится, опустится вниз кулем, мертвее мертвого. Это настоящий ужас. Видишь, как другие перешагивают через него, как через камень, и вдруг понимаешь, что твой друг умер точно так же, как и другие, – я имею в виду тех, о которых привык думать как о никогда и не живших, как о кусках земли. Но ты точно знаешь, что этот человек жил: ты с ним разговаривал всего минуту назад. А теперь впервые осознаешь с полной уверенностью, что лежащим тут мог быть ты сам. Вот когда тебя охватывает настоящий ужас, и после этого начинается сплошной кошмар; никогда не прекращается подлинная боязнь быть уничтоженным, страх перед безжалостным небытием, страх при мысли о том, что в любой момент ты можешь стать одним из тех неодушевленных предметов, которые никогда не были живыми существами.

Я вдруг остановился. Слезы бежали по щекам Улли. Я наклонился и вытер их.

– С моей стороны было глупо вообще рассказывать тебе об этом.

– Не говори больше об этом, – попросила она.

Я объяснил, что был там не один. У меня были друзья, на которых я мог положиться, и нам было весело. Я рассказал ей о нашем Шейхе с плоскостопием и о тех забавных вещах, которые он придумывал, и в конце концов она стала смеяться.

– Вот так, Улли, – сказал я. – Такой ты мне больше нравишься.

Она погрузила пальцы в мои волосы и нежно прижала мою голову к своей. Через ее тонкую блузку я чувствовал ее груди, маленькие, твердые, напряженные. Я прижался к ней.

– Нет… – В панике она попыталась оттолкнуть меня. – Пожалуйста, ты не должен этого делать… нет, нет, нет!

Она умоляла, дрожа, но я мягко настаивал, и скоро она перестала бороться и смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Потом как-то сразу ее руки обвили мою шею, и она стала робко целовать меня, сначала лоб, шею, а затем губы.

– Дорогой, – шептала она. – Ты правда меня любишь?

– Ах, Улли, родная!

Солнце теперь уже скрылось за горизонтом, и стало прохладно. Улли тесно прижалась ко мне. Через сплетение веток деревьев виднелось небо, озаренное красным цветом заката.

– Ангелы сегодня пекут свой хлеб, – нежно прошептала она.

Где я слышал эти слова совсем недавно? Ну конечно от Зандера, в тот вечер, когда он был убит.

И снова я брел по городу. Кто-то окликнул меня с другой стороны улицы:

– Ты что, не знаешь, как отдавать честь?

Голос с парадного плаца. Жилистый, маленький майор с начищенной до блеска медалью.

– Прошу прощения, господин майор, – произнес я, возможно, таким тоном, как будто это не имело значения. – Я вас не увидел.

– Как ты смеешь так разговаривать с офицером?

Мне было почти смешно видеть этого придирчивого коротышку, но он был серьезен.

– Как ты стоишь? Сомкнуть ноги вместе!

Теперь я понял, что ему нужно, и, покраснев, замер по стойке смирно. Лощеный маленький выскочка сверлил меня пронзительным взглядом, потом сказал:

– Теперь иди на то место, где был, и отдай мне честь так, как тебя учили.

Грязная маленькая кабинетная крыса.

– Давай, давай, – понукал он меня. – Чего ждешь? Тебе уже давно пора быть на позициях.

Я посмотрел на его сверкающую медаль и подумал, как долго занял бы процесс ее полирования в узком окопе. Давно пора обратно на фронт!

– Что ты на меня так уставился? Делай, что тебе говорят.

Я бы мог его задушить, но вместо этого отступил на пару шагов и промаршировал, как на параде, мимо, отдавая честь, как положено по уставу. Я поймал сочувствующие взгляды прохожих на улице.

На следующий день меня выписали. Я стоял на пыльной дороге и ждал грузовик, который подбросит меня до фронта. Мне было так горько, что хотелось кричать. Я думал только об Улли.

Когда я прощался, она попыталась улыбнуться, но ее глаза были полны слез.

– До свидания! – пробормотал я и побрел прочь, как автомат.

В руке я машинально сжимал тоненькую цепочку с медальоном, который она мне дала в момент