Но почему Людовик так резко изменил свое отношение к ней? Генриетта тысячу раз задавала себе этот вопрос. Быть может, он устал от их связи и даже не считает нужным скрывать от нее этот факт.
Какое удовлетворение она могла найти в этой беспрерывной череде балов и празднеств, где все наперебой хвалят ее внешность, элегантность платья, танцевальное искусство, манеры? Что толку во всем этом, если Людовик отвернулся от нее? Если бы он просто устал! Но ведь он явно начал испытывать к ней неприязнь!
Она лежала на постели и отдыхала, когда к ней пришла одна из фрейлин и передала, что графиня де Суассон — а всем было известно, что она тяжело больна и едва ли не стоит одной ногой в могиле — что она хочет поговорить с мадам. Не будет ли она так добра навестить графиню на дому, поскольку последняя не в состоянии нанести визит.
Генриетта поднялась с кровати, оделась и поехала к графине.
Трудно было узнать в худой, изнуренной женщине, лежавшей на постели, красавицу Олимпию Манчини, покорившую Людовика перед его женитьбой и остававшейся любовницей короля и после этого.
Генриетта, сама ощущавшая, что здоровье у нее сдает, глубоко сочувствовала больным людям, а потому, коснувшись губами лба графини, попросила ее ни о чем не беспокоиться.
— Мне нужно кое-что сказать вам, мадам, — начала графиня.
— Позже.
— Нет, мадам, позже не получится. Я настолько больна, что ощущаю на лице дыхание смерти, а потому я хотела предостеречь вас, пока в состоянии это сделать.
— От чего вы хотите меня предостеречь?
— От козней де Варда.
— Де Варда? Но он мой друг и ваш возлюбленный!
— Был им, мадам. Был до того момента, когда решил сделать вас своей любовницей. Когда такая мысль запала ему в голову, он дал клятву, что не остановится ни перед чем, но добьется цели.
— Боюсь, что единственное препятствие на его пути — это я сама.
— Да, мадам, именно вы и больше никто. Это он распространяет грязные сплетни о вашей связи с месье де Гишем. И не просто распространяет, но и передает их королю.
— Я… Понятно, — сказала Генриетта.
— Ему взбрело в голову, что вы любите де Гиша, а потому он поклялся сжить со свету вас обоих.
— И как… он предполагает сделать это?
— Мадам, сегодня он — уши короля. Генриетта прижала руку к сердцу, словно испугавшись, что его стремительное биение может передаться этой больной женщине.
— Он полагает, что сумеет лишить меня благосклонности его величества, заставив его поверить в мою любовь к де Гишу.
— Нет, мадам. — Этот короткий отрицательный ответ кольнул в самое сердце Генриетту, задев гораздо больше, чем положительное утверждение. — Нет, мадам, своим успехом он обязан не домыслам о месье де Гише, а письмам… которые вы получаете от брата.
— Письма короля Англии?
— Он уверял короля, что видел их.
— Это действительно так. Они подчас так остроумны! Помнится, под впечатлением от прочитанного я процитировала кое-что из письма брата маркизу де Варду.
— Мадам, де Вард обвинил вас в том, что вы выдаете государственные секреты Франции вашему английскому брату.
— Не может быть!
— И все же, мадам, это так. Именно так он и сказал.
— И король поверил?..
— Ему известно о вашей любви к брату. Если бы Чарлз попросил вас об услуге такого рода, вам, так сказал де Бард, было бы очень нелегко отказать ему.
— Итак, Людовик видит во мне шпиона брата! Он полагает, что я предала его ради Чарлза.
— По крайней мере он знает, что вы очень любите своего брата.
Генриетта отвернулась от мадам де Суассон, но та коснулась ее рукой.
— Простите меня, мадам. Видите ли, я любила короля… потом де Варда… Мне сразу нужно было рассказать вам о планах де Варда погубить вас и де Гиша.
Генриетта повернулась к больной женщине.
— По крайней мере, вы рассказали сейчас. Этого вполне достаточно.
— Так значит, мадам, я прощена? Генриетта кивнула и поспешила уйти. Нужно как можно скорее увидеть Людовика! Между ними не должно быть и тени сомнения!
Но прежде чем это произошло, у нее родился ребенок. На этот раз мальчик.
Лежа в постели с ребенком на руках, она ощутила, что в какой-то степени имеет в его лице возмещение за все перенесенные мучения.
У Филиппа словно крылья выросли. Король прислал поздравления и обещал мальчугану пенсию в 50 000 крон. Анна Австрийская также объявила, что удовлетворена рождением ребенка, и это понятно: дофин постоянно болел, а его сестра недавно умерла. Генриетта-Мария написала, что не в силах выразить свою радость. Чарлз, серьезно простудившись после того, как в жаркую погоду снял куртку и парик, смог написать лишь через несколько дней и тоже сообщил о своем ликовании по случаю рождения племянника.
Ей страстно хотелось ответить ему, написать, что она попала в немилость королю и страшно страдает из-за этого, но потом она усомнилась. Поймет ли ее Чарлз? Не покажутся ли ему глупостью подобные переживания? Сам он любил легко и без проблем, да не одну женщину, а сразу многих. Кто знает, может, такой подход к жизни — лишнее свидетельство его житейской мудрости?
Лишь какое-то время спустя, поднявшись с постели после родов, она добилась желанной аудиенции у Людовика.
— Мне нужно, — твердо сказала она, — поговорить с вашим величеством наедине.
Людовик склонил голову в знак согласия, и сердце ее замерло: такими холодными были его глаза.
Едва они остались одни, Генриетта воскликнула:
— Людовик, возникло страшное недоразумение, и нам нужно все выяснить! Он бесстрастно ждал. Она торопливо продолжила:
— Это ложь от начала и до конца, будто мы с братом составили заговор против тебя.
Он не ответил, и она умоляюще продолжила:
— Людовик, неужели ты способен поверить в такое?
— В твою влюбленность в брата — да.
— А что в этом преступного?
— Она слишком бросается в глаза.
— И что?
— Братьям и сестрам следует питать определенное уважение друг к другу, но твоя любовь к королю Англии выходит за всякие рамки.
— Что в этом плохого, даже если это так?
— Я без всякой задней мысли беседовал с тобой о важнейших вопросах государственной жизни… о государственных секретах, потому что ценил твой острый ум. Я не мог подумать даже, что ты способна на такое предательство: посвящать в наши разговоры короля другой страны, пусть даже этот король — твой брат.
— Тебя ввели в заблуждение. — Она внезапно прервала речь, и слезы ручьями заструились по ее щекам. Всхлипнув, она продолжила:
— И самое страшное даже не то, что ты мог подумать обо мне такое, а что ты способен такими холодными глазами смотреть на меня.
