Он нагнулся и поцеловал мать в щеку.
— Ты не сердишься на меня, дорогой? — спросила она с беспокойством.
— Разумеется, нет, — ответил Людовик. — Я все понял, но только, мам, не проси меня жениться на Генриетте, я не могу этого сделать.
— Почему ты так настроен против нее?
— Наверное потому, что я жалею ее. Я не люблю жалеть девушек. Я хочу восхищаться ими, а не жалеть. И она слишком много учится. Нет! Кто угодно, но не Генриетта!
— Какая упорная неприязнь по отношению к бедной девочке, Людовик! Откуда такое отрицательное отношение?
Людовик покачал головой. Он сам не понимал своих чувств к кузине. Он защищал ее от унижений и нападок, но был уверен в одном: что никогда не женится на ней.
Опечаленный, он покинул мать и отправился на манеж, где вскоре забыл о всех проблемах, гарцуя верхом на лошади, подхватывая кольца на пику на полном скаку.
Он был дока по этой части, и хотя радостно-одобряющие крики ласкали его уши, в какой-то момент он задумался о том, что скажет Марии, и вновь воспоминание о высокой худой фигуре Генриетты испугало его.
Вскоре после беседы с сыном запаниковавшая Анна пригласила ко двору вдовствующую герцогиню Савойскую, дочь Генриха IV. У вдовы была дочь, принцесса Маргарита, маленькая смуглая девочка, сразу понявшая причину приглашения к французскому двору и поэтому очень нервничающая.
Людовик встретил ее с подобающей учтивостью, на которую был мастер, но не смог скрыть чувства отвращения. Чем больше он смотрел на женщин, тем больше влюблялся в Марию.
— Я не женюсь на кузине Маргарите, — сказал он матери. — Я не могу поддержать такую идею.
— Тебе необходимо хоть немного присмотреться к ней, — сказала Анна. — И вскоре ты привыкнешь.
— Дорогая матушка, женитьба на ней — не моя идея.
— Так ты отвергаешь и Маргариту, и Генриетту?
— И ту, и другую, — сказал он твердо. Кардинал был не прочь женить короля на племяннице, но он же понимал все негативные стороны такого альянса. При таком попрании традиций королевского двора Франции он должен был ожидать, что против него поднимутся не только дворяне, но и простой народ. Они обвинят его в попытке утвердить свою родственницу на престоле, как всегда обвиняли во всех бедах, выпавших Франции. Он хорошо помнил сражения времен Фронды, свою непопулярность в те дни и не мог не понимать, что брак принесет ему больше неприятностей, чем пользы.
— Сир, — сказал он королю, — если вы решитесь на этот шаг вопреки моему совету, мне не останется ничего, кроме как отказаться от своего поста.
Людовик ходил мрачнее тучи; он чувствовал, что ничего не способен сделать в данной ситуации. Из головы не выходила Генриетта: ведь объяви он о намерении взять ее в жены, никаких возражений не последовало бы.
Теперь ему хотелось, чтобы в прошлом он учился более прилежно и стал в результате более образованным. Отменно гарцевать и вольтижировать, превосходить всех остальных в охотничьем искусстве — все это было очень хорошо, но сейчас требовалось другое. Если бы он больше времени посвящал книгам, то сумел бы опровергнуть доводы кардинала, лучше разобрался в своих чувствах; ему стало понятно, что правильно выбранные слова — неотразимое оружие, но он им, увы, не умел пользоваться.
Кузина Маргарита уехала в Савойю, и кардинал решил удалить от двора свою племянницу. Людовик не протестовал; он знал, что шаг этот предпринят в интересах короля Франции, и страдания Людовика- человека здесь ничего не значат.
Он сам себе объявил, что сердце его разбито, но немного погодя среди камеристок матери нашел даму, ублажавшую его с большим искусством, так что вскоре он преисполнился к ней той же беспредельной благодарностью, которую раньше испытывал к мадам де Бовэ.
Дворцовые сплетни дошли и до Коломба, где тогда находилась Генриетта. Ее прислуга судачила о страсти короля к племяннице кардинала и о приезде его кузины Маргариты.
— Она такая маленькая и некрасивая… Неудивительно, что она не понравилась Людовику.
— Это была бы такая удачная пара, — прошептала Генриетта.
— О, да, но он не сумел найти для нее места в своем сердце. Он ведь такой красавчик… такой романтичный, созданный для любви и страстей!
Генриетта представляла себе бедную некрасивую Маргариту, не сумевшую покорить сердце короля, и от всей души сочувствовала ей, понимая, как, должно быть, расстроена бедная девочка.
И принцесса тихонько всплакнула: за Маргариту и… за себя.
Люси устала, но находила силы бродить по улицам Парижа. Она теперь то и дело болела, и все эти перемены произошли за несколько последних месяцев. При малейшей нагрузке она задыхалась, и, что хуже всего, она знала, что подхватила болезнь, которая даст ей прожить от силы полгода.
Бывали мгновения, когда ее сознание начинало путаться, прошлое овладевало ею, знакомые по прежним временам мужчины и женщины обступали ее и говорили с ней. Особенно часто наведывался отец. Он говорил: «Мы в два счета выдадим замуж эту девочку». А мать кивала головой в знак согласия.
Такая уж судьба мне предписана от рождения, говорила Люси самой себе. Моей вины тут нет. Случилось то, что должно было случиться. Жить так было для меня столь же естественно, как и дышать. Если бы я родилась такой же некрасивой, как Энн Хилл, я бы и жила по-другому. Кто может кинуть камень в такую, как я? Наша ли вина, что мы рождаемся на свет с красивым телом и жаждой физической любви, противостоять которой не хватает ни сил, ни воли? Одни рождаются со склонностью к умственным занятиям, становятся мудрыми, пользуются всеобщим восхищением, другие достигают совершенства в искусстве войны и возносятся к славе; а те, кто любит, — а любить, это значит давать и получать удовольствие, эти две вещи неразрывно связаны между собой, — в конце концов приходят к такому печальному концу.
Ей нравилось бродить мимо новых домов на Королевской площади и площади Дофина, где она не замечала цветущих фруктовых деревьев и цветов, растущих в садах и ближних лугах. Она видела лишь мужчин, проходящих мимо нее. Они едва глядели на нее нынешнюю — все те, кто так пылко добивался в недавнее еще время ее взаимности. Она бродила по Парижу, по южному и северному берегу Сены. Она бродила от Балаганной площади до Сен-Антуанских ворот, от Храмовых ворот до Марсовых ворот, и не находила ни одного мужчины, готового стать ее любовником хотя бы на четверть часа.
Ко всему прочему она сильно опустилась, осунулась, щеки обвисли, под все еще прекрасными карими глазами образовались мешки, волосы потеряли блеск, и больше не было денег купить цветные ленты, чтобы украсить их.
Ее отменное здоровье начало серьезно сдавать еще во время заключения в Тауэре, но тогда она не особо обращала на это внимания и по приезде в Голландию была все еще миловидной. В Голландии она по-прежнему не знала отбоя от любовников, но не замечала, что один сменял другого слишком быстро, и они становились менее любезными, менее галантными.
— Мне не нравится эта страна, — говорила она верной Энн. — Я ненавижу скуку и ветер.
И они направились в сторону Парижа, перебираясь из города в город. Энн подрабатывала в богатых домах, иногда в садах, а нередко даже на полях. Люси занималась тем единственным, к чему имела склонность. И в конце концов они оказались в Париже! Но как все изменилось! Она надеялась найти там короля, потому что слышала о его пребывании там во время скитаний. Он не покинет меня, думала она, он поможет мне хотя бы ради Джимми. Но в Париже ходили слухи о том, что король Англии больше никогда сюда не приедет, потому что Франция дружна с его врагами. Королеву Англии и принцессу Генриетту в столице почти не видели; они присутствовали на отдельных официальных приемах, но в целом предпочитали не показываться на людях.
Итак, Люси оказалась в Париже и искала любовников, которые обеспечили бы существование ее и детей, но в итоге ощутила себя слишком старой и больной, чтобы бороться и дальше.
Она сидела на берегу Сены и смотрела на воду. Уж лучше бы она осталась в Лондоне. Дженни,
