гобелены в гостиной. Он шел прямо к нам, такой страшный, с этими безумными глазами… а потом я услышала папин крик: «Филли! Филли!» – и все… я только помню один большой живой факел. О Господи! Господи! О Боже правый! Нянюшка прикрыла мне глаза рукой, потащила меня за руку в спальню и закрыла дверь… а потом было открытое окно… за окном мама звала меня: «Девочка моя! Доченька!» Боже, как она страшно кричала!
Филиппа заплакала навзрыд, но Корт понял, что это были слезы облегчения.
– Корт, милый! Теперь я знаю, что они любили меня! Ты слышишь, мои мама и папа любили меня! Они погибли, пытаясь меня спасти! – дальнейшее невозможно было разобрать за душераздирающими рыданиями.
– Тише, тише! – шептал он, покачивая ее в объятиях, как ребенка. – Вот и хорошо, что ты все вспомнила. Мерзавец добился этого, сам того не желая. Теперь все будет хорошо.
– Ну что же ты, мама? – с тревогой восклицал Кит, тоже обнимая ее. – Ведь все уже кончилось! Мы в безопасности, grand signore и Fancuillo спасли нас. Тебе больше не нужно плакать, мама. Ну пожалуйста!
– Я знаю, милый, я знаю, – пролепетала Филиппа, крепко прижимая к себе сына. – Мне больше никогда не придется плакать.
Корт хотел сказать ей что-нибудь удивительно красивое, волшебные слова, которые убедят ее в его любви, и, как обычно, не сумел. В минуты величайших потрясений слова ускользали от него, оставались только чувства, поэтому он просто обнял жену и сына.
Тремя днями позже Филиппа, сидя в постели, недоумевала, почему Корт не спешит явиться к ней с визитом. В ту страшную ночь он отвез Филиппу и Кита в Лондон, на Кавендиш-сквер. Кит заснул в дороге, а Филиппа говорила и говорила. Потрясение, пережитое ею, открыло шлюзы памяти, и она вспомнила все. В мельчайших деталях она описала мать и отца, удивляясь тому, что живы эти драгоценные подробности в ее памяти. Образы родителей были яркими, казалось, только вчера все они дружно праздновали ее шестилетие Удивительно, но родители оказались именно такими, какими она рисовала их в детстве, маленькая сиротка, из милости принятая в приходский пансион: отец – высокий, привлекательный и мужественный, мать – красавица, исполненная доброты.
Уже занималось утро, когда Корт отнес спящего Кита в детскую. Леди Гарриэт помогла Филиппе переодеться, а Корт сам уложил ее в постель, заявив, что не уйдет, пока не увидит, как она уснула. Потому последним, что видела в тот день Филиппа, – было его лицо, полное нежности.
Но с тех пор он как в воду канул.
Зато на другой день к Филиппе, пусть и неохотно, был допущен Эмори Фрай, вежливый молодой человек, слишком хорошо одетый для сыщика. Он привел с собой гостью, заявив, что таково было распоряжение герцога Уорбека. Как только взгляд Филиппы упал на улыбающееся лицо женщины, она узнала горничную матери, Пенни Лонгли. Воспоминание вызвало новый поток слез, но Филиппа отказалась подчиниться приказу врача и не отпустила Пенни.
Эмори Фрай сказал, что разыскал миссис Гиббон урожденную Пенни Лонгли, не по собственной инициативе, а исключительно по просьбе Доминико Флабианко, и передал письмо, собственноручно написанное итальянским аристократом. Содержание письма глубоко тронуло Филиппу. Герцог Падуанский, Венецианский и Веронский оказался настоящим и надежным другом.
На другой день Пенни Гиббс явилась вновь. В течение нескольких часов Филиппа беседовала с ней, выспрашивая все, что только могла помнить бывшая горничная о своих хозяевах и о судьбе кроткой и бессловесной Анны, тетушки Филиппы и жены злосчастного Кроутера. Разговор был полон счастливых и горестных минут, и к концу его обе собеседницы были опустошены, за что заработали выговор от добряка врача…
Стук в дверь отвлек Филиппу от воспоминаний. Леди Гарриэт энергичным шагом подошла к ее кровати.
В руке она держала толстенную газету, очевидно, «Таймс». Филиппа посмотрела на нее вопросительно.
– Ты не можешь себе представить, дорогая, как взбудоражен весь высший свет, – объявила леди Гарриэт торжествующим басом. – Буквально в каждой газете, включая «Морнинг пост» и «Стандард», появилось некое заявление. С пресловутым избранным кругом такое творится! Прочти скорее, а потом можешь вставать и одеваться, доктор наконец разрешил тебе выйти. Кое-кто уже явился с утренним визитом, чтобы быть в числе тех первых, кто скажет: «Добро пожаловать в лондонский свет». Удивительно, как люди переменчивы… но это и к лучшему. Я уже распорядилась насчет чая, так что можешь особенно не торопиться.
Прежде чем Филиппа сумела вымолвить в ответ хоть слово, леди Гарриэт покинула спальню.
Все это было в высшей степени странно. Озадаченно хмурясь, Филиппа подняла газету. Что могло так поразить леди Гарриэт в утренних новостях?
«Герцог Уорбек приносит открытое извинение маркизе Сэндхерст».
Заявление гласило:
«Шесть лет назад я, Кортни Шелбурн, герцог Уорбек, выдвинул публичное обвинение против Филиппы Гиацинты Мур, с которой прожил в браке всего два месяца, и Артура Бентинка, маркиза Сэндхерста, моего давнего и близкого друга. Заявляю, что оба обвинения не имели под собой никаких оснований, как то выяснилось лишь в самое последнее время. Не могу выразить, как я сожалею о своих поступках шестилетней давности, особенно о том, что позволил себе подать судебный иск, основываясь не на фактах, а на одних только подозрениях.
Тем самым я признаю, что опорочил жену без достаточных на то оснований. Я снимаю с леди Филиппы, в настоящее время маркизы Сэндхерст, обвинение в нарушении брачного обета. Признаю, что побудительным мотивом к отъезду в Венецию явилось одно лишь невинное стремление ухаживать за умирающим Артуром Бентинком.
Я, Кортни Шелбурн, герцог Уорбек, публично заявляю: ответственность за развод и его последствия лежит целиком на мне. Приношу свои самые искренние и глубокие извинения маркизе Сэндхерст и надеюсь, что со временем она найдет в себе достаточно милосердия, чтобы простить мой проступок. Сознавая, что деньги не в состоянии залечить душевные раны, я все же покорнейше прошу маркизу Сэндхерст принять 180 000 фунтов стерлингов в попечительский фонд недавно основанного ею в Челси частного женского пансиона прогрессивного направления».
Филиппа перечла заметку не менее пяти раз, не в состоянии до конца поверить в то, что видели ее глаза. Слова, которые она жаждала услышать в течение бесконечно долгих шести лет, – они были сейчас перед ней, и каждый, буквально каждый мог их прочесть! Однако к радости примешивалось огорчение: Корт восстановил ее доброе имя, но ценой собственной репутации. Он, с его болезненной гордостью, пожертвовал честью и самолюбием, чтобы обелить ее в глазах света!
Теперь она понимала, почему он не появился в Сэндхерс-Хаусе уже на другое утро. Непонятным образом он сумел выяснить подробности болезни Сэнди. А она-то переживала по поводу его внезапной холодности! Должно быть, в это самое время он изнемогает от стыда за свое поведение в «Четырех каретах».
Но почему он не понимает, что это никак не оттолкнет ее? На самом деле она любила его сейчас более, чем когда бы то ни было, более, чем в юности. Тогда она была слишком молода и многого не понимала. Ее ослепил красивый аристократ, но что она знала о нем? Для нее он был воплощением силы и авторитета, а душа его была неведома ей. О, если бы они тогда поделились друг с другом своими мрачными тайнами! Они много страдали и потому не верили людям. Что ж, они шли друг к другу трудным и долгим путем.
«Корт, как же ты не прав! – думала Филиппа. – Ты стыдишься своих недостатков, не сознавая, что любят не за что-то, а вопреки! Если бы только ты мог понять, что твое несовершенство делает тебя человечнее, ближе. Я люблю все твои шрамы, на теле и на душе. Я счастлива, что ты – это ты!»
