говорить священнику или пароду ему ответствовать, они сильней ударяли плектром по струнам, кифары звучали громче и слышалась отчетливая мелодия. В священные сосуды, украшенные драгоценными камнями и блеском жемчугов, изготовленные из серебра и золота, часто служащие для священных таинств, они помещали горчицу и уксус и с громким хохотом, срамными словами и отвратительным мерзким кривлянием передавали себе подобным. Хватит об этом.

22. Когда как-то раз святейший патриарх Игнатий со всем своим клиром и свитой устроил процессию с молитвословием, которая вышла за город и в обычном порядке, исполняя священные гимны, направилась к одному Божьему храму, случилось так, что навстречу ему верхом на осле выехал облаченный в священнические одежды нечестивец и язычник, царский бунтариарх[57] Грил вместе с нечестивейшими своими митрополитами, со всем своим балаганом, хором и сатировым строем. Ломаясь как на сцене, они горланили песни, не лучшие, чем их дела. Подъехав ближе, они вскинули на плечи свои плащи, еще сильней ударили по струнам кифар и под священную мелодию принялись в такт выкрикивать похабные слова и песни. При этом они плясали и били в кимвалы, будто на Пановых или сатировых оргиях, дразнили иереев и патриарха самозванцами и двигались в этом гаме и сраме. Божий патриарх, спросив и выяснив, кто они, от кого и по какому поводу собрались, разразился стенаниями, горько оплакал их главу и зачинщика и со слезами на глазах вознес Богу мольбы положить конец этим поношениям и наглости и рассеять по аду нечестивцев, дабы не оскорблялось благочестие и не осмеивались таинства и святыни. Затем с пением положенных молитв он продолжил путь.

23. В другой раз этот безумный и сумасбродный царь придумал ради поношения славного патриарха Игнатия и измывательства над собственной матерью следующее представление. Он воссел в светлейшем Хрисотриклинии на царский трон, усадил рядом с собой под видом истинного патриарха мерзейшего Грила в священных одеждах[58], велел ему прикрыть свою поганую бороду головным покровом и начал воздавать почести как Божьему патриарху. Потом через одного своего евнуха — спальничего сообщил матери, что де святейший патриах Игнатий восседает здесь со мной и если хочешь сподобиться его благословения, приходи и вместе со мной его получишь. Эта благочестивая и благопочтенная женщина, питающая к тому же великую любовь и горячую веру в священнейшего Игнатия, услышав такое, поспешно явилась и, не смея от скромности поднять глаз (ни о чем дурном и подозрительном она не думала и никакого подвоха не ожидала), припала к ногам этого святого, как ей казалось, [106] иерея и просила помолиться за нее. А этот трижды негодяй немного приподнялся с кресла и, обратившись к ней спиной и испуская из мерзкого своего нутра ослиный звук, сказал: «Дабы не говорила ты, госпожа, будто и в этом не почтил я тебя». Царь рассмеялся, этот язычник из язычников захохотал во все горло, и они принялись болтать друг с другом, а вернее, в бессмыслии своем нести всякую околесицу. Царица распознала обман и розыгрыш, горько оплакала случившееся, осыпала сына проклятиями и в конце концов сказала ему, что смотри, злое чадо, отвел от тебя Бог руку свою, и дан тебе жалкий ум, дабы творил ты всякие несуразицы. Рекла она такие слова и удалилась, плакала и рвала на себе волосы. Таковы были выходки благородного царя, такое почтение и уважение питал он к вещам божественным и мужам священным.

24. Такое и много всего еще худшего творилось ежедневно на всем протяжении его царствования, ибо не изменил царь своих привычек даже после приближения и возвышения Василия. Видя и слыша все это, Василий терзался, мучился и проклинал свою жизнь. Стремясь оказать царю всю возможную помощь и не упустить ничего, служащего его исправлению, он прежде всего с помощью третьих лиц попытался отвратить царя от дурного поведения и вернуть его на праведную стезю, а потом как-то из благородства мыслей и намерений и сам осмелился увещевать царя и сколь возможно попытаться удержать его от бесчинств и со смиренным и униженным видом сказать ему: «О царь мой и господин, было бы только справедливым, если бы я, сподобившийся от тебя стольких даров и благодеяний, наставил тебя в должном, посоветовал наилучшее, напомнил о полезном и спасительном. Знай, господин, ненавидят нас, ненавидят (он и себя к нему ради беспристрастности прибавил, хотя ни в одной из его нелепых проделок не участвовал) и проклинает нас и народ весь, и сенат, и Божьи иереи, и все нас поносят и ругают. Людской суд для нас ничто, а вот Божьего гнева, пока не испытали его на себе, надо бояться». Так он говорил, но только сеял зерно на камни[59], взывал к морю и пытался отмыть добела эфиопа. Так укоренилось в этом человеке зло, так глух он был ко всякому спасительному слову, и заткнул уши, как аспид, от заклинаний[60]. Царь не только не переменился к лучшему, но возненавидел и отвернулся от Василия, вместе с пьяной свитой своей принялся поносить и измываться над его речами. Сначала он лишь слегка проявил свою враждебность, а потом выказал ее яснее. Злодеи и мерзавцы из царского окружения это поняли, ополчились и рядами двинулись на Василия, стараясь правдоподобней оклеветать его, при этом его скромность именовали самомнением, отказ разделить их развлечения называли враждебностью, а нежелание вместе грешить — презрением. «Как может он говорить, будто любит тебя, — втолковывали они царю, — если не радуется радостям твоим и вместе с нами не старается доставить тебе удовольствие». Все больше склонялся к ним царь, верил им и уже подумывал об убийстве Василия, искал благовидный предлог, но не сумел найти. И до такого царь дошел безумства, что замыслил тайное убийство и кое-кому из своей преступной своры, коей доверял во всем, приказал, когда пойдут на охоту, сделать вид, будто целят в зверя, а метнуть копье в [107] Василия и так вот прикончить его. Рассказывают, один из них это и сделал, метнул копье, но промахнулся, пролетел дротик мимо Василия и воткнулся в землю. Конь же этого человека, закусив удила, вдруг увлек всадника к круче и сбросил его в пропасть, там и нашел он от падения свою смерть. И тогда, постигнутый бесполезным раскаянием, как говорят, царь велел своим сообщникам не сметь поднимать руку на безвинного, коли только не пожелают навлечь на себя ту же погибель. И призвал он к себе одного благочестивца и среди многих других преступлений и злодейств признался и исповедовался ему и в этом.

25. Царь больше не мог уже выдумать ни предлога, ни способа, как погубить Василия, и принял другое беззаконное и мерзкое решение: решил приобщить к царской власти некоего человека, Василикина по прозвищу, тоже одного из их гнусной компании, ничтожного и отвратительного скопца и забулдыгу[61] родом из Никомидии, единокровного брата Константина Капногена (это тот, что дважды затем исполнял обязанности эпарха), тогда он состоял в числе гребцов царской триеры. Вот этого-то отвратительного Василикина обрядил он однажды в прославленную царскую багряницу, завидный и дивный венец, золототканный плащ, пурпурные, все в драгоценных камнях сапожки и другие принадлежности царской власти, вывел его к синклиту, держа за руку и поддерживая (как некогда тот самый Нерон знаменитого Эрота[62]) и произнес такие слова:

Услышав и увидев такое, все, кто оказался тогда во дворце, остолбенели, пораженные затмением ума и безумным безрассудством царя[63]. Таков был этот помешанный и невменяемый человек, совершенно забывший о своем призвании и долге из-за неумеренного пьянства, распутства и беззакония.