— Ах, как тяжело, матушка!
Старушка нежно гладила ее похудевшие плечи, успокаивала:
— Потерпи, милая! Глядишь, обойдется… Увидит, в каком ты положении…
Крепостная крестьянка все еще верила в доброту своего барина. Она вспоминала восстание работных на Урале, своего Андрейку и пощаду, которую выпросил для него хозяин.
«Ведь пожалел мальчонку! Есть же у него сердце».
В теплые ясные дни Аннушка иногда, между делом, выбегала в сад.
Старичок садовник словно поджидал ее. Заметив итальянку, он учтиво кланялся:
— С добрым утром, Аннушка! Пройди-ка, взгляни на цветики, какие большие выросли…
Лицо его по-прежнему излучало отцовскую ласку. Он понимал, по краю какой черной бездны ходит Аннушка…
В июньскую ночь, когда Аннушка сладко спала, ее неожиданно разбудил яркий, режущий свет. Она с испугом открыла глаза.
Посреди горницы стоял Никита Акинфиевич со свечой в руке.
Прижав к груди смятое одеяло, Аннушка вскочила на постели и, прислонившись к стене, с ужасом глядела на Демидова.
Никита погасил свечу…
Белым скользящим облачком мелькнула она среди ночи и неслышно выбежала в дверь.
В саду шумел ветер, ерошил листву. В доме стояла глубокая, ничем не нарушаемая тишина. Никита, посапывая, в потемках пробрался на свою половину. Поминутно натыкаясь на мебель, он зло и громко ругался…
Утром в кабинет к хозяину вбежала перепуганная насмерть дворовая девка. Вся дрожа, она бросилась ему в ноги:
— Беда, хозяин!.. Ай, беда!..
Демидов отбросил ее ногой, перешагнул и вышел на веранду, освещенную солнцем. На дорожке, еще мокрой от росы, стоял, удрученно понурив голову, старичок садовник. При виде хозяина он снял шляпу, склонил голову.
— Утопла наша хлопотунья! — с горестью сказал он и закрыл ладонями глаза…
Ветер гулял в листве, весело распевали птицы, сверкала роса, а от пруда доносились громкие, возбужденные голоса дворовых.
Никита потупился, ноги его налились свинцом. Он отвернулся и, неуклюже ступая, отправился в свой кабинет…
Позади раздался истошный крик глубокой боли: старая Кондратьевна рвала на себе волосы.
Дворовые, опустив головы, молча смотрели на ее страшное горе…
Обеспокоенный случившимся, Демидов обыскал светелку Аннушки. Под узенькой девичьей кроватью он увидел небольшой сундучок. Обшарив его, хозяин нашел грамоту, написанную рукой Андрейки. Никита стал читать ее. С первых же строк его охватила ярость. Налившись кровью, он вгляделся в бумагу и захрипел:
— Вот оно как!
«Братья мои, дворовые и крепостные люди! — читал он. — Всем и всему свету известно, сколь много и невинно мы страдаем от господ. Мы такожды созданы по образу и подобию божию, но царицей и дворянами презираемы хуже скотов. Добрый хозяин и о скоте радеет, а нас же телесно истязают, мордуют и шельмуют. Мы робим на господ, а нас секут и предают бесчестию. Подобно жестокому волку Демидову, дворяне заставляют нас через силу робить, а награда плети, батоги, калечения. Раны наши точатся червием. А еще горше достается нашим женам и сестрам.
Дознались мы, что в краях наших, на Камне, восстал светлый царь-батюшка и несет он волю всем кабальным и холопам. Идет он с большим войском на Москву. Зовет он нас, верных людей, не щадить дворянского семени.
Братья мои, доколе мы будем страдать в великой нужде?..»
Демидов не дочитал, вскочил и затопал башмаками. По хоромам покатился гул.
— Воры тут! Воры! — заревел он.
Заводчик бегал по дому, браня дворовых. Каждому он пытливо заглядывал в глаза, стараясь угадать его мысли.
«Уж и этот не вор ли? Тож, поди, поджидает на Москву Емельку!» — с лютостью думал он.
Велел подать экипаж и немедленно отбыл к московскому полицмейстеру Архарову. По Москве и без того ходили смутные слухи о беглом царе. На базарах и постоялых дворах среди народа бродили шатучие люди и подбивали к смуте.
Хотя среди рынков и на Красной площади толкались тайные соглядатаи и шпыни, но всех смутьянов не переловишь.
Вести, привезенные Демидовым, еще сильнее взволновали Архарова.
В тот же день он подверг допросу демидовских дворовых и дознался, что писец Андрейка Воробышкин не раз рассказывал холопам какие-то байки о господах…
Никита Акинфиевич зашагал из угла в угол, хватался за голову. Всегда уверенный в своей силе, Демидов вдруг притих. Он трусовато ходил по дому, а часто и съезжал неизвестно куда. Лето стояло в полном разгаре, а с Камня вести шли все тревожнее и тревожнее. Приказчик Селезень прислал хозяину весточку: погорел Кыштымский завод. Только-только отбили Челябу от пугачевцев, но пожар не угасал и перекинулся уже на правобережье Волги. И жди теперь последней беды…
Андрейку Воробышкина схватили на Оке, на демидовских стругах. Ничего не зная о гибели жены, он и не помышлял о побеге. Его заковали в кандалы и повезли в московский острог. Смутно он догадывался, отчего стряслось неладное. «Неужто пес Демидов дознался о грамотах? — думал он. — Эх, опростоволосился, недоглядел!»
Везли Андрейку в тарантасе два бравых солдата. Всю дорогу они покрикивали на Андрейку:
— Ну!.. Куда?!.
И только когда подъехали к Москве-реке, один из них зло взглянул на Воробышкина и сказал:
— Ну, парень, не сносить тебе башки!..
В пригородной деревушке солдаты переждали, пока погаснет заря, и тогда тронулись в путь. По темной, затихшей Москве они доставили его в острог…
Тут начался розыск. Демидовского писца передали в Тайную канцелярию.
Андрейку пытали. Покрытый синяками, ссадинами, ранами, — по щекам струилась кровь, глаза заволакивались опухолью, — он стоял перед обер-прокурором.
Показывая грамоту, его спрашивали:
— Ты писал сие?
Андрейка держался стойко, не опускал головы.
— Сие писано мною! Много у меня на душе накопилось огня против барства. Сколько бед и мук они причинили народу!
— Ну-ну, ты, холоп, придержи язык за зубами. Опять бит будешь! — пригрозил обер-прокурор и настаивал на своем:
— Кто в сем деле помощники были? — Глаза чиновника выжидательно впились в арестанта. Лицо обер-прокурора было сухое и злое, нос крючковат, и походил он на хищную птицу, готовую терзать живое тело.
Воробышкин не испугался угроз, упрямо ответил:
— Один писал и сообщников не имел!
— Врешь! — завопил обер-прокурор. — Сказывай, где укрылись сотоварищи?
— А сотоварищи, — насмешливо ответил Андрейка, — весь народ, все простолюдины. Что, всех не перевешать?..
