хитро выложены зеркальными стеклами. На запятках кареты стояли гайдуки, поражая народ своею величественностью и роскошью одеяния. Они были в голубых развевающихся епанчах, в высоких головных уборах, изукрашенных серебряными бляхами, а по ветру трепетали длинные волнистые перья. Перед каретою обычно бежали два осанистых скорохода с булавами и в башмаках с пряжками.

Среди этой изысканной роскоши Никита чувствовал себя неповоротливым и неуклюжим. Живя на Каменном Поясе, он отстал от великосветских тонкостей и сейчас сильно огорчался этим. Особенно изумился он вольности в нравах. Давая волю своим необузданным плотским чувствам, он все же втайне считал, что преступает нравственный закон. Каково было его удивление, когда все совершенные им прелюбодеяния показались ему здесь, в Санкт-Петербурге, простым и грубым развлечением!

Александра Евтихиевна была права, когда предостерегала мужа, что постоянная и искренняя любовь супругов почитается делом неприличным. Каждая великосветская дама не обходилась без «болванчика», а то и нескольких. Доброприличный дворянин имел метрессу, что было признаком хорошего тона. Волокитство, измена супружескому долгу не считались грехом.

Женщины отличались легкомыслием и бесстыдством. В журнале «Трутень» Демидов прочел однажды:

«Для наполнения порожних мест по положенному у одной престарелой кокетки о любовниках штату потребно поставить молодых, пригожих и достаточных дворян и мещан до двенадцати человек; кто пожелает к поставке оных подрядиться или и сами желающие заступить те убылые места, могут явиться у помянутой кокетки, где и кондиции им показаны будут».

По приезде в Санкт-Петербург для Демидова вскоре же начались неприятности. Александра Евтихиевна все дни бродила по дому сумрачной. Никита успокаивал жену:

— Скоро, скоро, Сашенька, поедем в Спа, излечим твои хворости!

— Ах, не то, Никитушка! — с опечаленным видом отозвалась она. — Огорчает меня горячность твоей натуры. Некстати ты изгнал моего «болванчика». Что скажут про нас в свете?

— Ну что ж! — невозмутимо отозвался Никита. — Пусть полощут языки, а нам от сего не убыток.

Александра Евтихиевна опустила голову, ресницы ее заморгали.

«Никак реветь собралась? Беда с бабами!» — опасаясь женских слез, насторожился Никита. Но жена сдержалась и тихо сказала:

— Не о том я горюю, Никитушка, а что уронил ты дворянское достоинство! Ведь нельзя же нам против света идти…

Вода по капельке камень долбит. Слабая, немощная Александра Евтихиевна в конце концов сломила мужа. Омраченный и злой, Никита Акинфиевич поехал к петиметру.

Изрядно пригревало мартовское солнце, с крыш звонко падала капель. На свежем воздухе Демидов понемногу пришел в себя, успокоился. Вот и дом, в котором проживает неприятный знакомец. Выйдя из коляски, Никита Акинфиевич, величественный и горделивый, вошел в приемную, где в безделье пребывала многочисленная челядь. «Болванчик» Александры Евтихиевны еще почивал.

Еле сдерживая гнев, Демидов выждал, когда петиметр пробудился.

Узнав от камердинера о прибытии высокого гостя, хозяин засуетился, закричал:

— Прошу, прошу… Мы мужчины, проходите сюда! Я так и знал, ваше благородство… ваша честь…

Вертлявый, тощий человечишка в халатике трещал, как сорока, не давая вымолвить гостю и слова.

Сопя, Никита Акинфиевич вошел в будуар петиметра. Тонкий, истощенный франтик изливался в извинениях. Остроносенький, изможденный до предела, он был противен крепкому и сильному Демидову. Вздохнув, Никита Акинфиевич грузно опустился в кресло.

— Тронут вашим великодушием, и объяснения между нами ни к чему! — продолжал изъясняться петиметр. — Рад быть вашим другом. Но прошу извинения, я не готов в путь. Коли изволите обождать…

Он суетился, прыгал, как канарейка в раззолоченной клетке. Комната, в которой находились гость и хозяин, очень походила на будуар кокотки. На хрупких столиках перед зеркалами стояли пудреницы, хрустальные графинчики с духами, баночки с притираниями. Воздух тошнотворно припахивал духами, пудрой.

«Болванчик» меж тем уселся перед зеркалом и стал натирать лицо какой-то мазью, после чего завивался, пудрился, кропил себя духами…

Завитой, насурмленный, с остреньким личиком, вертящийся перед зеркалом, он весьма напоминал комнатного песика-шпица, стоящего на задних лапках. Демидову стоило большого труда сдержать себя.

Время от времени петиметр отрывался от своих занятий и предупредительно спрашивал Демидова:

— Я, кажется, вас задерживаю? Ах, простите, сударь…

— Обожду, — отзывался Демидов, а злоба, как горячий пар, копилась и клокотала в нем. «Эх, покрушить ребра этому паршивцу!»

Он глубоко вздохнул. Приходилось терпеть. Чего только не сделаешь в угоду этикету!

А франт к тому же поучал гостя.

— Моя наука, — учтиво обращаясь к Никите Акинфиевичу, пояснял он, — состоит в том, чтобы уметь одеваться со вкусом, чесать волосы по моде, воздыхать кстати, хохотать громко, сидеть разбросанну, иметь приятный вид, пленяющую походку и быть совсем развязну…

— То-то я и вижу, господин хороший, — хмуро отозвался Демидов.

— Поверьте, сударь, оттого велик мой успех у женщин! — не унимался франт.

— Хватит, милок! — поднялся с кресла гость. — Пора ехать.

Глаза Демидова вспыхнули недобрым огнем. «Болванчик» спохватился и вспомнив, кто перед ним, заторопился окончить туалет…

С этого дня между супругами водворились мир и покой. Франт допоздна сидел в гостиной, заезжал перед выездом Демидовых на бал, присылал Александре Евтихиевне цветы, — тем и кончались его хлопоты.

Александра Евтихиевна вполне оценила терпение мужа, была ласкова, покорна с ним. И, оставаясь наедине, уговаривала:

— Ты учись, Никитушка, учись, как надо себя держать в большом свете. Он ведь настоящий дворянин.

Терпеть все же было тяжело. Каждый раз при виде хилого нарумяненного «болванчика», увивавшегося подле Александры Евтихиевны, Демидов наливался яростью. «Разорву дохлого кочета!» — грозился он в помыслах, но, встретив укоряющий взгляд жены, становился кротким.

Иногда ему становилось не по себе. После Урала в тягость были шум, бальная суетня, приемы, визиты. Он отворачивался от гостей, и, стараясь быть незамеченным, отходил в темный угол, под сень лавров.

В эту минуту в нем поднималось недовольство против пустого безделья.

«Что бы сказал дед Никита Антуфьев, кабы увидел это?» — думал он.

Ему казалось, что высокий чернобородый тульский кузнец дед Никита, слегка ссутулясь и поблескивая голым черепом, идет через анфиладу освещенных комнат и недовольно постукивает костылем…