подпрыгивая, раскатились среди людей. Давя и топча друг друга, забыв о ранах и своих увечьях, убогие и калеки, старушонки, пропахшие ладаном, и убивающие плоть и соблазны юродивые — все, все бросились за сребрениками…

Прокофий вновь зачерпнул ковшом и взмахнул им над толпой. Вой и крики взвились к небесам; еще неистовее, безумнее заметались люди, удушаемые в тесноте.

Глядя на это, Никита Никитич ликовал:

— Прокопка, сыпани, сыпани им!..

Заводчик осыпал площадь серебряным дождем. Раскрасневшийся, возбужденный, он упивался зрелищем.

Слабые, чтобы уберечь добычу, монеты прятали за щеку. Нищебродки, навалившись телом на рублевик, кричали:

— Мое! Мое!

Калек давили, ломали им руки, пальцы, хватали за горло.

С выпученными, страшными глазами на ступеньки высокого крыльца к подножию Демидова всползал юродивый. Его лицо гноилось, смердило; грязные лохмотья волочились в прахе. Тяжелые железные вериги громыхали при движении. Протягивая длинную костлявую руку, он вопил:

— Мне кинь, мне!.. Замолю грехи твои!..

Никита схватил посох и огрел безумца.

— Прочь, звероликий! — закричал он. Но юродивый, издавая вой, лез дальше. Тогда заводчик взмахнул платком…

Из псарни на площадь ринулся десяток разъяренных волкодавов. Спасая добычу, себя, обезумевшие люди бросились врассыпную. Недавно распахнутые ворота теперь оказались на крепком запоре.

Страшные «зверовые» псы казаков, злые «тазы» — овчарки киргизов, мужицкие сторожухи по свисту демидовских егерей кинулись на людей. Они со всего стремительного бега бросались на человека, опрокидывая своей тяжестью, и мертвой хваткой рвали за горло…

— Вот так потеха! — завертелся в кресле паралитик. — Вот так радость! — Он не утерпел, наклонился вперед и закричал псам, науськивая их: — Ату! Ату сквернавцев!..

Одиночки, сбитые с ног, добирались до крыльца, всползали на ступени и умоляюще протягивали руки.

— Спаси!.. Спаси!..

Никита Никитич весь дрожал от сладостного беззвучного смеха. Глаза его были хмельные.

Дотянувшись до верхней ступеньки, юродивый пал под тяжестью разъяренного волкодава. Пес рвал его лохмотья, тело. Несчастный протягивал руки, кричал исступленно:

— Будь проклят ты!.. Проклят!..

В пустых глазах Прокофия вспыхнул огонек:

— Вот это потеха! Вот это выдумка!..

Но в эту страшную минуту на площадь выбежал высокий бородатый детина с бичом в руках. Он зычно закричал псам:

— Злодей! Лысый! Ратай, — все ко мне!

Рыча, злые псы оставили несчастных, только серый волкодав продолжал терзать поверженного.

Детина ринулся к парадному крыльцу. Не добежав до него, он с огромной силой взмахнул длинным ременным бичом и гневно закричал псу:

— Геть, кровожадина!

Вслед за этим в ясном воздухе прозвучал сочный свист, и узкий ремень хлестко опоясал пса. Волкодав взвыл от боли и покатился по песку.

Ощерив белые крепкие зубы, широкоплечий молодец еще раз за разом щелкнул бичом. Утихомиренные зверюги, трусливо поджав хвосты, сразу присмирели и не сводили настороженных глаз с гневного псаря.

Он закричал на всю площадь:

— Живей убирайтесь, бездомники! Расходитесь, перехожие!

Кто-то широко распахнул ворота, и люди торопливо стали убираться с площади…

— Мосолов! — истошно закричал паралитик. — Люди!

Приказчик напролом шел навстречу детине. Он сразу узнал его: только с месяц назад этот русоголовый бравый мужик прибежал с Покровского — графа Шувалова — медного завода и поступил псарем к Демидову. Звали удальца Хлопушей. Сейчас он крепко сжимал в жилистых руках уручину бича — козью ножку, а толстый круглый ремень змеей вился подле его ног. Детина не опустил упрямых глаз под грозным взглядом приказчика.

— Хлопуша! — прохрипел Иван Перфильевич — и осекся.

— Прочь с дороги! — резко выкрикнул он Мосолову и статной походкой, не сгибаясь, прошел к паралитику.

— Ты кто? Ты кто? — заикаясь, в страхе залепетал тот и оглянулся. Прокофия за креслом не было, струсил и сбежал.

Бородач поднял открытое волевое лицо.

— Не узнал, барин? Пришел усовестить тебя, хватит терзать народ! — просто и смело ответил он.

Демидов ехидно усмехнулся.

— Усовестить! Пошел прочь отсюда, бродяга! Не мешай потехе! Мосолов! — застучал костылем в половицу крыльца Никита Никитич.

— Не смей трогать несчастных! — сильным голосом угрожающе вымолвил мужик и сжал уручину бича. На руках детины вздулись жилы. — Тронешь, как взмахну наотмашь, так разом твою лысую башку, как сырое яйцо, расхлещу!

— Как ты смеешь! — перехваченным от страха голосом выкрикнул паралитик.

— Все смею! — хладнокровно ответил мужик, и его жгучие глаза пронзили хилого демидовского наследника. — Раз на такое пошел, пеняй на себя! Мстить будешь, в цепи закуешь? За меня красного петуха пустят, и тогда своих костей не соберешь, хозяин!

Паралитик в испуге замахал рукой:

— Уйди, уйди!

Но грозный человек не уходил, шевелил плетью. Псы виновато растянулись у его ног.

— Увезите меня, увезите! — завопил Никита Никитич, и перепуганные за жизнь хозяина слуги потащили возило в покои.

На площадь той порой со всего завода сбежались работные: кто с ломом, кто с молотом, кто с кайлой. Возбужденные и озлобленные, они кричали:

— Веди нас, удалой! Терпения больше не стало!

Детина высоко поднял голову и сказал работным:

— Погодите, придет день, и ударит над барином гроза с громом и молнией!

Он торопливо пошел через всю площадь. Ветер развевал его густую русую бороду. Позади детины плелись унылые псы. Никто из демидовских полицейщиков и егерей не посмел задержать дерзкого мужика.

Ночью Хлопуша оседлал лучшего каракового бегунка и умчал в горы…

Все осталось сокрытым, как оставались доселе тайными все злодеяния Демидовых. И кто вступится за нищебродов, побирух и бездомных бедных людей, серой хмарой бродящих по российским дорогам? Ворон, когда летит через демидовские владения, и тот замедляет полет. Кто знает, почему: то ли чует добычу — мертвое тело, то ли сам страшится и слабеет от страха при виде человеческой скорби?

Тоска и пустота все равно не покидали Прокофия Демидова.

В один из дней по обыкновению своему заглянул он в покой своей забытой жены Матрены Антиповны. Просунув острый носик в полуоткрытую дверь, он с холодным равнодушием окликнул больную: