Прокофий Акинфиевич решил обосноваться в Невьянске. Теперь он стал неузнаваем: из молчаливой, неприметной тени вдруг превратился в необузданного самодура. Исчезла прежняя приниженность; все низменное и болезненно-странное, что до поры до времени таилось в нем, разом ожило и охватило все существо демидовского наследника. Прокофий зажил беззаботно, в довольстве, все желания его исполнялись быстро и безотказно. В обширных, отменно обставленных покоях он жил как неограниченный властелин и предавался своим чудачествам.

Жена его Матрена Антиповна, больная, иссохшая женщина, лежала на огромной деревянной кровати, поставленной среди пустого и холодного покоя, из углов которого рано наползали сумерки. Постепенно и незаметно угасала ее жизнь. Страдальческими глазами она вгляделась в прибывшего из столицы мужа и умоляюще прошептала:

— Прокопушка, подойди сюда… Дай руку…

Под одеялом зашевелилось костлявое, изглоданное болезнью тело. Прокофий, приплясывая, подошел к постели. Наклонившись над больной, он холодным, бесстрастным голосом окликнул ее:

— Ку-ку! Ты еще жива?

— Прокопушка, побойся бога! Что ты мелешь? — жалобно промолвила она. Из-под густых длинных ресниц выкатились слезинки. Большие прекрасные глаза с укором смотрели на Демидова.

Ухмыляясь и кривя тонкие губы, он отпрянул от ложа жены и сказал весело:

— Живи! Живи!.. Я пошутковал малость…

Все дни несчастная женщина лежала забытой, в одиночестве. Кухонные стряпухи приносили еду и убирали постель. Брезгливо морщась, бабы отворачивались и торопились поскорее убраться из горницы.

Единственной радостью больной были голуби, которых приносил младшенький сынок Аммоска. Он пускал их в комнату матери и бросал им горсть зерен.

Голуби кружились по комнате, жадно пожирали корм и ворковали. На подоконниках, постели, стульях они оставляли свой помет, но женщина не замечала грязи, целыми днями молчаливо созерцая сытых сизокрылых птиц…

Сынки заводчика Акакий, Лев и Аммос, великовозрастные верзилы, без дела слонялись по усадьбе, жили своей обособленной жизнью, избегая батюшку. Но он таки добрался до них! В один из зимних дней Прокофий вызвал сыновей в мрачный дедовский кабинет. Они робко переступили порог и застыли в изумлении и страхе. Отец сидел на столе под портретом деда, по-портновски скрестив ноги. В белом колпаке, в замызганном халате, он горделиво поднял голову и, указывая глазами на портрет, спросил сыновей:

— Каков, похож на деда?

— Как прикажешь, батюшка…

Прокофий, презрительно взглянув на их бесцветные лица, вдруг вскочил и закричал истошным голосом:

— Марш, марш отсель подале, бездельники! В Гамбург, в Неметчину марш!..

Невзирая на уговоры и слезы жены, он приказал Мосолову обрядить сыновей в дорогу, и, погрузив в обоз припасы, их повезли через всю необъятную Россию в далекую иноземщину…

В демидовском доме стало еще пустыннее и тише.

На ранней заре в хоромах первым пробуждался хозяин. Хилый, остроносый, он накидывал халат, шлепая ночными туфлями, пробирался в людскую и поднимал всех петушиным криком. Из кухни Прокофий спешил к жене и каждый раз терзал ее тем же вопросом:

— Ку-ку!.. Ты все еще жива, Матреша?

Отвернувшись к стене, притворившись спящей, она не отзывалась на обидный оклик…

Неожиданно в Невьянск приехал Григорий Акинфиевич. Откланявшись дяде Никите Никитичу и старшему брату, он побеседовал с ним, осмотрел завод. Всюду он проходил тихой тенью, ни во что не вмешиваясь, внимательно присматриваясь к плавке руды и литью чугуна. Был он небольшого роста, тщедушен, говорил медленно, не задираясь. После полудня попросил слугу втащить в комнату хозяйки корзину, неторопливо извлек из нее пахучие яблоки и выложил перед больной.

Матрена Антиповна обрадовалась, засияла вся. Она ласково следила за ним. Гость подошел к окну и распахнул створки. Свежий воздух ворвался в неуютную большую комнату.

— Ну, здравствуй, Антиповна! — поклонился Григорий жене брата. — Ты что ж, милая, залежалась? Надо на солнышко да в садик пройти. Скушай яблочко! — Он протянул ей румяный плод.

— Милый ты мой, дорогой! — благодарно прошептала она. — Спасибо, не забыл! Ни садик, ни ветерок не помогут мне. Да и кому я нужна больная? Вот бы скорее смерть пришла!

— Ну, ну, не греши перед господом! Успеем, все уберемся на погост. Ты вот что, борись с хворью, не поддавайся ей!

Приятно и успокаивающе звучала его речь. Большими радостными глазами смотрела она на гостя и расспрашивала про семью.

— Небось не до радостей, все заводы ставишь? — внимательно посмотрела больная на Григория.

— Все не захапаешь, — спокойно отозвался он. — Строю на Бисерти один, да и то измаялся. Вот на Волгу плавал, хорошо на реке. Дышится-то как, просторы!

Он с воодушевлением рассказывал о рыбалках, о волжских городах, о пристанях, заваленных плодами.

В комнате потеплело от нагретого за окном воздуха. Больной стало лучше от ласковых слов. Она благодарно пожала ему руку.

Григорий пробыл с ней до вечера и распрощался. Уезжая, он отозвал старшего брата в сторонку и укоризненно сказал:

— Послушай, Прокопушка, моего совета: переведи Антиповну в другую, светлую комнату. Зачахнет она у тебя, как слабое деревце!

Прокофий отмахнулся от просьбы.

— У меня и без нее хлопот много! — строго сказал он.

Григорий опечаленно опустил голову. Да, трудно было ладить с братцем!

Он не остался ночевать и с первыми звездами выехал из Невьянска.

Только дядя-паралитик быстро сошелся с племянником Прокофием Акинфиевичем. Занимал Никита Никитич по-прежнему полутемный кабинет отца. Здесь он отсиживался в зимние томительные вечера.

Глубокий снег укрыл хмурые уральские леса и каменистые горы. С востока, из сибирских степей, пришли лихие метели. В глухую ночь ветер завывал в трубе; по слуховым прозорам, скрытым в стенах, шел таинственный гул. Потрескивали сальные свечи, озаряя тусклым светом изношенные лица дяди и племянника. Они сидели друг против друга, состязаясь в выдумках.

С глухой зимней поры они пристрастились к петушиным боям. Неуклюжий, но сильный Охломон приносил отобранных петушиных бойцов. И начиналось кровавое состязание.

В круге, опоясанном холщовым барьерчиком, насмерть бились разозленные птицы. По горнице