«У-ха-ха!» — заухал в лесной чащобе филин. Псы вскочили, насторожились. Мужики не шелохнулись. Прошла минута-другая напряженной тишины, рассказчик досадливо махнул рукой.

— Пустое! Полунощник беса тешит. Слухай, сударь, дале! — обратился он к Демидову и снова, как тонкую пряжу, потянул рассказ: — Сказано — сделано! Навалил тот человечина камней в реку, хворостом реку-быстрину переплел, землей-глиной обмазал. Запрудил реку. Такую он хитрую плотину возвел, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Стоит человечина на плотине, глядит, как вода возмущается, да и говорит: «Ничего, обойдешься!..» И гуляет по плотине пузо с картузом, брюхо свое нагуленное поглаживает, картуз на маковку заложил…

— А ты скажи, путевый, кто сей человек-пузо? — не утерпел и спросил сказочника кучер. Глаза его плутовски забегали по лицу хозяина.

— Ты не перебивай, супостат-заноза! — насупил густые брови мужик. — Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается!

Медленно течет вода в речке, а еще того медленней прибывает она у плотины. Одначе прибывает. Набухает русло водой, собирается у плотины воды больше да выше. Стала вода напор на плотину давать. А плотина стоит, хоть бы что…

— Знать, крепко сроблена, — вставил слово Демидов.

Огневщик ухом не повел.

— А той порой набежало воды в речке богато. И в добрый час ее собралось столь, что невмоготу ей стало мыкаться у плотины. Задыхается она в запруде. Бьется о плотину. Как живая стонет.

Прошли денечки-часочки, видит вода: нету ей жизни. Стала она тогда выхода искать. Стала всей своей силой на плотину нажимать, то туда, то сюда. И вот нашла в плотине слабое место и прососала ее.

Видит человечина, что делу туго! — Тут рассказчик завращал белками глаз, заторопил свой сказ. — Живей давай латать плотину. То камней подбросит, то хворосту наворочает, то земли поднавалит. Эх-ма, ничего не помогает! В одном месте заделает, а вода в другом прососала. Бегает человечина по плотине, кричит, суетится.

А вода в речке поднимается. Всей своей силушкой давит на плотину… Ветер с верховьев налетел, буря разгулялась, забурлила вода, волны захлестали. Э-эх!.. Скоро-скоро прорвет вода плотину. Сметет она с лица земли и человечину-пузо и всю его хитрую выдумку… А ты смекай, хозяин, что тут и к чему!

Лохматый мужик, словно леший, ощеря белые как кипень зубы, захохотал.

Демидов опустил плечи.

— Не пойму, что к чему сказано, невдомек мне, — схитрил Никита.

— А ты, слышь-ко, хозяин, покормил бы добрых людей! Небось в дорожной укладке есть чем утробу насытить, — настойчиво попросил огневщик. — Мы не варнаки, не тати, не грабим, не режем дорожных, милостыню просим.

Хмурые мужики оживились, в ожидании разглядывали заводчика. Никита поежился, однако пересохшим голосом бросил кучеру:

— Выворачивай, что припасено. Накорми их! — Демидов встал от костра и круто пошел к тележке. Пока кучер выкладывал перед полунощниками припасы, хозяин завернулся в дорожный кафтан и закрыл глаза…

Месяц высоко поднялся над Уреньгинскими горами, плыл к Таганаю, вздымавшему к темному звездному небу свою высокую главу. Ветер шебаршил в чащобе, псы подползли к огневщикам и просяще глядели в их глаза, угодливо виляя хвостами. Изголодавшиеся в лесу мужики алчно пожирали демидовские припасы.

Под утро месяц укрылся за окоемом. Как туман, растаяла колдовская лунная муть. И вместе с ней, словно и не были, исчезли лесные мужики.

Разбудив хозяина, кучер загадочно посмотрел ему в глаза и перекрестился:

— Ну, хозяин, славь господа! Великая беда нас миновала.

— Как так? — удивился Демидов.

— А так, сударь, не признали варнаки тебя, а кабы знали да ведали…

Ямщик осекся под грозным взглядом Никиты.

— Поехали дале! — сухо сказал он и велел запрягать коня.

Снова пошла-завиляла среди леса и гор дальняя дорога. Миновали Миасс-озеро, оставили влево Ильменские гребни. Нигде не дымили заводы. Глубокое молчание простиралось кругом. Нарушали его изредка конные воинские команды, спешившие в городки. Под самым Кыштымом Никита нагнал толпу горемычных кандальников. Брели они устало, но в ногу, в тяжкий шаг, под звон железа уныло тянули песню. Демидов насторожил ухо, велел придержать коней и, следуя поодаль, прислушался к грубым голосам. Кандальники пели:

Более всего не по нутру было заводчику то, что старый капрал с пыльной косичкой и гарнизонные инвалиды — казенная стража — с усердием подпевали кандальникам:

— Ах, разбойники! Ах, каторжные, сколь великий позор на меня разносят по земле! — в огорчении вскричал Никита. — Гони!..

Заклубилась пыль под колесами, кони с храпом рванулись вперед и живо нагнали ватагу. Демидов поднялся в телеге и крикнул капралу:

— Почему орешь, пес, воровские песни? Кто ты? Царский солдат? Кого оборонять должен? Рачителей государства: дворян, заводчиков. А ты?..

— Батюшка! — вытянулся старенький капрал, но Никита перебил его.

— Молчать! — заревел он. — Ныне же генералу будет доведено о твоем заворуйстве!

Пыльные старики инвалиды утирали пот, лица их обгорели на солнце, казались медными. Грязные мокрые парички у многих съехали набок, треуголки изношены. Демидов спросил строго:

— Куда гонишь беглых?

— В Кыштым, батюшка! В Кыштым, к Демиду…

Никита кашлянул, махнул рукой:

— Коли так, гони с богом! Хозяин, чай, рад будет!

— Известное дело, батюшка, каждой живой твари ноне обрадуешься…

Заводчик не дослушал капрала, погнал коней. Стихло на дороге, повеяло прохладой. Почуяв ее, кони резвей понесли, обогнули сумрачную гору и вынесли на простор. Впереди блеснуло раздольное озеро.

— Кыштым! — возрадовался Никита. — Вот он, долгожданный Кыштым!