— снег повалил на уголья с тихим шипением. Ингунн оставалась у старика, покуда огонь не разгорелся и дым не вышел из горницы. Тогда Бьерн затворил дверь и прикрыл заслон.
Ингунн вошла в горницу и встала у стола. Она сперва начертила ножом крест на каравае, потом принялась нарезать хлеб. Пятеро мужчин, сидевших на скамье, ели молча, долго и много. Ингунн, сидя на краю постели, отведала немного рыбы и хлеба. Ее обрадовало, что лосось удался — в самую меру заквасился. Пиво рождественской варки могло бы быть вкуснее, да ведь зерно для солода было худое, пополам с семенами сорных трав.
Она украдкой взглянула на мужа. Мокрые волосы его потемнели, брови и щетина бороды золотились на раскрасневшемся, обветренном лице. Вроде бы еда ему пришлась по вкусу!
Служанки, все три, ели, сидя на скамье за постелью, подле очага. Хердис, младшая из них, то и дело нашептывала что-то подругам и хихикала. Это было смешливое и веселое дитя. Она показала подружкам роговую ложку — чей-то подарок — и вдруг не удержалась и фыркнула, потом испуганно поглядела на хозяйку, попыталась сидеть тихо, но ее так и распирало от смеха, она снова прыснула…
После трапезы слуги сразу же ушли из господского дома. Мужчины в тот день чуть свет были уже на ногах — отправились на фьорд ловить рыбу, да и в воскресенье надо было рано вставать — путь от Хествикена до церкви дальний да и нелегкий при такой распутице, так что поутру нежиться в постели будет некогда.
Улав заглянул в камору к старику — ему всегда надо было в чем-нибудь пособить перед тем, как он отходил ко сну. Перед сном Улав, сын Инголфа, становился не в пример болтлив, расспрашивал, как ловилась рыба, что сработали за день в усадьбе. И на каждый ответ он тут же припоминал какую-нибудь историю, которую нужно было непременно рассказать.
Когда Улав воротился в горницу, Ингунн сидела на низенькой скамеечке перед очагом и расчесывала волосы. Она была полураздета — в белой льняной сорочке с короткими рукавами и в узкой, без рукавов, исподней рубашке из кирпично-красной ряднины. Пышные темно-золотистые волосы падали покрывалом на ее стройный, слегка ссутулившийся стан; сквозь копну волос просвечивали худенькие белые плечи.
Улав подошел к жене сзади, взял в руки ее распущенные волосы, приподнял и спрятал в них лицо — как хорошо они пахли.
— Ни у одной женщины на свете нет таких красивых волос, как у тебя. Слышишь, Ингунн?
Он притянул ее голову к себе и заглянул ей в лицо.
— Однако ты спала с тела после рождества, любушка моя! Ни к чему изнурять себя непосильной работою! И есть надобно поболе, а то до того исхудаешь постом, что вовсе истаешь!
Он стянул с себя кафтан и рубаху, уселся поближе к очагу хорошенько прогреть спину. Когда он наклонился, чтобы снять сапоги, мышцы у него на спине так и заиграли. При виде голого тела мужа у молодой женщины защемило сердце. Его сила и здоровье заставляли ее еще больше чувствовать свою немощь.
Улав почесал под лопатками, на его лоснящейся коже выступили маленькие винно-красные капельки крови.
— У банщика-то нашего, Бьерна, руки железные, — засмеялся он. Потом наклонился над сукой, лежавшей вместе со своим пометом на мешке возле огня, и взял одного щенка. Когда Улав поднес его к свету, щенок заскулил — он только что начал глядеть. Сука глухо зарычала. Улав недавно купил собаку и отвалил столько денег за беременную суку, что люди опять покачивали головами — вишь, мол, барские замашки. Однако собака была редкой породы: уши шелковистые, висячие, шерсть короткая — отменная ищейка. Улав, довольный, погладил щенят — все пятеро походят на матку. Он с улыбкой положил одного Ингунн на колени и стал поддразнивать суку, которая зарычала еще злее, но вцепиться в него не посмела.
Маленькая тварь с круглым брюхом еще плохо держалась на ногах, щенок ползал, тыкался носом в руки Ингунн и лизал их. Он был такой мягкий и беспомощный. Ингунн вдруг затошнило, в горле встал ком.
— Положи его к матке, — сказала она слабым голосом.
Улав поглядел на нее и, перестав смеяться, положил щенка назад к суке.
Миновал месяц Торре, месяц Гье сковал фьорд льдом, льды лежали даже много южнее Йелунда. Дни становились светлее и длиннее. Морозная дымка скользила в глубь фьорда над открытой водой, и в погожие дни с синим небом и ясным солнцем весь мир сверкал от белого инея. Улав и Бьерн вместе ходили на охоту.
У Ингунн была одна забота: доколе сможет она скрывать это от людей? Слезы душили ее. Она обессилела и впала в отчаяние, хоть и знала, что теперь ей не к чему топиться — она хозяйка в Хествикене, жена Улаву, и родит ребенка в старинной усадьбе, где род ее мужа поселился еще в древние, седые времена. Однако ж было ей до того лихо, что хотелось заползти в щель, спрятаться под землей.
Она понимала, что Улав догадался, что у нее за хворь. И все же она сама ни словом ему о том не обмолвилась. Она постилась вместе со всеми, хотя голод грыз ее до боли. Ингунн примечала, что Улав все чаще и чаще глядел на нее украдкой, удивленно и словно испуганно, а после становился тих и молчалив. Она видела, что он болел о ней душой, не зная, что с нею сталось, и сердце у нее так и ныло оттого. Но она не могла заставить себя сказать ему правду.
Однажды воскресным днем воротились они из церкви, в доме, кроме них, никого не было. Улав уселся на скамью. Когда Ингунн проходила мимо, он схватил ее за запястье и притянул к себе.
— Ингунн, голубушка моя. Помилосердствуй, скажи про то Улаву, сыну Инголфа. Думается, не переживет он нынешней весны. Сама знаешь, как он ждет того.
Ингунн наклонила голову и вспыхнула.
— Ладно, — прошептала она покорно.
Муж усадил ее к себе на колени.
— Что с тобой? — тихо спросил он. — Отчего тебе невесело, Ингунн? Донимает тебя гость твой или боишься чего?
— Боюсь? — Молодая женщина вмиг распалилась и стала строптивой гордячкой, как и прежде. — Сам знаешь, каково мне! Я от тебя не видала ничего, кроме добра, а ныне приходится мне маяться оттого, что не стою я твоей ласки да любви!
— Замолчи! — Улав крепко сжал ее руку.
Ингунн увидала, что лицо его посуровело. Он старался говорить спокойно и ласково, но голос его звучал сдавленно и срывался.
— Не смей думать о том, что надобно забыть. Слышишь, Ингунн? Не след нам вспоминать старое, а то… а то… Знаешь сама, как ты мне люба, могу ли я перемениться к тебе?
— Я была бы и того сквернее, кабы могла все позабыть.
Она опустилась перед ним на колени, спрятала голову у него на груди и поцеловала ему руку. Улав резко отдернул руку, вскочил на ноги и поднял жену. Ингунн откинулась, глянула ему в глаза и сказала упрямо:
— Видит бог, знаю я, что ты любишь меня. Да только думается мне, вряд ли ты любил бы меня, кабы я попробовала быть с тобой как в былые времена, гордой да строптивой, да велела, чтобы все было по-моему. Нынче ты бы этого не потерпел. После того как я согрешила перед тобою.
— Да замолчишь ли ты! — Улав отпустил ее.
— Часто хочется мне, чтоб ты был со мной суров, как в тот раз, когда грозил мне…
— Не можешь ты такого хотеть, — сказал он с холодной усмешкой, знакомой ей с давних пор.
Но тут же он крепко обнял ее, прижал ее голову к своей груди.
— Не плачь! — попросил он.
— Я не плачу.
Улав поднял ее голову, глянул в глаза, и ему стало невмоготу от того, что он увидел в них. Уж лучше бы она плакала.
Дни шли. На Улава порою нападал страх, от которого немело все тело. Ему казалось тогда, что все было попусту. Понапрасну он откупился, чтобы жить с нею в мире и покое, понапрасну утопил всю горечь,
