Но сердце его было подозрительно, беспокойно и пугливо, чуть что — встрепенется, как вспугнутая птица. Он сам это примечал и старался, чтобы другие этого не заметили.

Однажды утром он стоял у изгороди и смотрел, как выгоняют коров на жнивье. Посреди стада шел бык — единственное красивое животное во всем хлеву. Бык был большой, сильный, черный, как уголь, с бледно-желтой полосой вдоль хребтины. Глядя, как он тяжело и медленно спускается с горушки, Улав вдруг подумал, что извилистая светлая полоска на черной спине походит на извивающуюся змею, и у него вдруг стало скверно на душе. Мгновение спустя он пришел в себя. Однако после он уже не дорожил этим быком, как раньше, и это чувство неприязни к животному так и не исчезло.

Покуда стояла теплая летняя погода, Улав с большой охотой приходил во время полуденного отдыха на берег. Он заплывал так далеко, что мот видеть с моря дома на скалах, ложился на спину, отдыхал и снова плыл. Часто вместе с ним приходил купаться Бьерн.

Один раз, когда они вышли из воды и сели обсохнуть на ветру, Улав вдруг разглядел ноги Бьерна. Они были большие, с высокими щиколотками и резко изогнутой стопой — верный признак того, что он происходил от вольных людей; Улав слыхал, что по ногам сразу можно узнать, есть ли в человеке хоть капля крови рабов прежних времен. Лицо, руки и ноги у Бьерна были загорелые и огрубевшие, а тело — белое, как молоко. Волосы светлые, с сильной проседью. У Улава вдруг вырвалось:

— Скажи, Бьерн, ты не сродни нам, хествикенским?

— Нет, — отрезал Бьерн, — ты что же, черт побери, сам не знаешь, кто тебе родня?

Улав ответил, слегка смутясь:

— Я вырос далеко от своих. Ведь может статься, что есть какие-то ветви нашего рода, о коих я и не знаю.

— Думаешь, я из тех выблядков, коих наплодил Неумытое Рыло? — грубо спросил Бьерн. — Нет, я рожден в честном браке и знаю праотцов моих до седьмого колена. Никогда не слыхал, чтобы в нашем роду были приблудные.

Улав прикусил губу. Ему было досадно, однако он сам затеял этот разговор и потому ничего не ответил.

— Но зато у всех у нас один изъян, — продолжал Бьерн, — если только это можно назвать изъяном: стоит кому из нашего рода распалиться — ну, рассердит кто, топор так сам и летит в руки. Но недолго веселится рука, рубящая сплеча, коли не знает, что после сможет запустить пальцы в кучу золота.

Улав молчал. Тогда Бьерн засмеялся и сказал:

— Я убил своего соседа, когда мы не поладили из-за пары кожаных ремней. Что ты скажешь на это, Улав-бонд?

— Видно, то были дорогие ремни. Что же в них было примечательного?

— Я одолжил их у Гуннара носить сено. Что ты теперь скажешь?

— Не думаю, чтобы ты взял в привычку так плохо платить людям за услугу,

— ответил Улав. — Стало быть, ремни эти были не простые.

— Гуннару, верно, тоже показалось, будто мне они шибко понравились, — сказал Бьерн, — он стал винить меня в том, что я их обрезал.

Улав кивнул. Бьерн нагнулся зашнуровать сапог и сказал:

— А что бы ты сделал на моем месте, Улав, сын Аудуна?

— Откуда мне знать, — отрезал Улав. Он стоял, стараясь застегнуть пряжку на вороте рубахи.

— Ясное дело, кто же может сказать про тебя, столь важную птицу, что ты украл кожаную веревку! — продолжал Бьерн. — Но ты небось тоже не отдернул руки, когда коснулось твоей чести.

Улав держал в руках кафтан и собрался было надеть его, но руки у него опустились.

— Ты про что это?

— А про то самое. В наших краях поговаривали, будто ты проучил своего родича, когда тот хотел помешать тебе взять за себя обещанную тебе невесту да еще и обругал худым словом. Потому-то, когда ты воротился домой, я и подумал — дай окажу ему добрую услугу, а то не стал бы я нипочем наниматься к тебе, у меня у самого здесь рядом была усадьба, хоть и небогатая.

Улав принялся застегивать ремень. Потом он снял висевший на ремне кинжал — доброе оружие, клинок иноземной стали, рукоять серебряная с крючком, чтобы подвешивать на пояс, — и протянул его Бьерну.

— Прими его в знак дружбы, Бьерн.

— Нет. Неужто ты не знаешь, что нож другу не дарят, он порежет дружбу. И все же ты можешь оказать мне добрую услугу — не давай больше ничего моей бабе, что бегает сюда то и дело.

Улав покраснел. Сейчас вдруг стал похож на желторотого юнца. Чтобы скрыть свое смущение, он прыгнул на камень и, поднимаясь в гору, сказал небрежно:

— Я и не знал, что в этих краях проведали про мои распря с сыновьями Колбейна.

Бьерн напугал его, сказав о нем, что он скор на руку, когда дело касается его чести. Про убийство Эйнара, сына Колбейна, он совсем позабыл, оно вовсе его не тяготило, ну разве лишь тем, что послужило причиной всех бед, от которых он теперь избавился. Ему не пришло в голову, что Бьерн намекает именно на это.

Когда Бьерн явился в Хествикен и предложил наняться в услужение, он сразу пришелся Улаву по душе и продолжал ему нравиться до сей поры. Однако он заметил, что в округе Бьерна не больно жаловали. Жена его Гудрид то и дело захаживала в Хествикен, только Бьерн не шибко радовался встрече с ней и домой ходил редко. Скоро Улав узнал, что она — первейшая сплетница в округе, только и знает шастать от двора к двору, льстить людям, клянчить да набивать свой мешок, вместо того чтобы за домом ходить. Не так уж они бедствовали в Рундмюре, как она расписывала. И Бьерна она зря оговаривала, он пекся о своих как мог — посылал домой и мясо, и рыбу, и немного муки. В доме у них были корова и коза. Но раз уж Улав назвал однажды эту женщину приемной матерью, она никогда не уходила из его дома без подарков. Теперь же он досадовал, что вышло так нескладно, и понимал, как обидно было Бьерну, — он был в доме первый слуга и помощник, а жена его приходила и принимала милостыню.

Улав теперь тянулся к людям постарше. В младенческие годы он, сам того не зная, страдал оттого, что некому было наставлять его и учить уму-разуму. Теперь он был вежлив и почтителен к старцам, кто был ему ровня, из бондов, добр и щедр к старым людям из бедняков; терпеливо выслушивал их советы и