Однако не похоже было, чтобы Ингунн набралась мужества. Для фру Магнхильд и Туры было большим утешением узнать, что Улав, сын Аудуна, не затеет свары, а все же возьмет в жены ту, которую он когда-то взял самовольно, не глядя на то, что она после натворила. Родичи Ингунн — Ивар, братья и Хокон, — узнав о решении Улава, сказали, что он сильно оскорбил их, когда самовольно добыл право на невесту, заставил ее опекунов предстать перед епископским судом, а после убил Эйнара, когда тот потребовал у него ответа. Мол, он еще дешево отделался, и нечему тут дивиться, коли он теперь стерпел, прикрыл грех Ингунн и покончил добром худое дело. К тому же Хествикен отсюда далеко. Если люди там, на юге, и прослышат про то, что жена Улава родила дитя от другого раньше, чем Улав женился на ней, не так уж и страшно, такое случалось со многими достойными и почтенными людьми. Коли они сами не сболтнут лишнего сдуру, никто в его родных местах и не узнает про то, что она была связана с Улавом еще до того, как родила младенца, ибо тогда уж иные священники скажут, что она зачала его в блуде.
Все это Ивар и Магнхильд пересказали Ингунн. Выслушав их, она побелела, а в глазах у нее стало черно. Арнвид увидел, что слова их сильно взволновали ее.
— А что ты про то скажешь? — спросила она его однажды, когда Ивар и Хокон сидели у нее и толковали об этом. Теперь она уже вставала днем с постели.
— А скажу я, — медленно ответил Арнвид, — что, как ни худо, видит бог, в этих словах есть правда, и ты сама должна это понять.
— И это говоришь ты? А еще зовешься другом Улава! — воскликнула она с досадою.
— Я и есть ему друг. Думается, я не единожды доказал это, — ответил Арнвид. — Не стану спорить, и моя есть вина в том, что дело обернулось столь худо. Я дал Улаву неразумный совет — сам был молод и глуп. К тому же мне не надобно было уходить с постоялого двора в тот вечер, когда Эйнар собирался затеять ссору. Но другу моему не станет лучше оттого, что я да и ты тоже станем прятать голову под крыло и не пожелаем видеть, что в словах сынов Стейнфинна есть доля правды.
Но Ингунн ударилась в слезы:
— Даже ты не желаешь ему добра! Все вы ни во что не ставите его честь, одна я…
— Нет уж, — сказал Арнвид, — как ты ему постелила, так он и спать будет, пеняй на себя.
Ингунн вдруг перестала плакать, подняла голову и поглядела на него.
— Так оно и есть, Ингунн. Мне не надо было говорить это тебе, да только вы и меня-то вовсе измучили, — сказал он устало.
— Что ж, ты правду сказал.
Дитя, лежавшее на постели, закричало во всю мочь; Ингунн подошла и взяла его на руки. Арнвид еще раньше заметил, что, хотя Ингунн брала малютку осторожно и, казалось, любила его, она дотрагивалась до своего сына будто нехотя, а когда ей приходилось самой мыть его и пеленать, делала это неловко и неуклюже. Эйрик был не в меру криклив и беспокоен, вечно хныкал на руках у матери и утихал лишь у ее груди, да и то ненадолго. Тура говорила — это оттого, что она все печалится да тревожится, вот и молока у нее мало, и Эйрик вечно голодный.
Вот и теперь он вскоре перестал сосать, принялся кричать и кусать пустую грудь. Ингунн вздохнула, запахнула одежду, встала и начала ходить взад и вперед с младенцем на руках. Арнвид сидел и смотрел на них.
— Что ты скажешь, Ингунн, коли я предложу стать приемным отцом твоему сыну? Он будет расти в моем доме, я воспитаю его как своего собственного сына.
Ингунн помедлила с ответом, потом сказала:
— Знаю, ты был бы добрым родичем моему малютке. И еще знаю я — иной благодарности мог бы ты ждать от меня за долгую верную дружбу в эти лихие годы. Да только… коли я умру, тогда возьми к себе Эйрика. Тогда мне будет легче в последний час…
— Негоже тебе говорить такое, — сказал Арнвид и попытался улыбнуться. — Ты ведь только что чуть богу душу не отдала.
Когда Эйрику исполнилось шесть недель, в Берг пришла женщина — Магнхильд еще раннею весной уговорилась с нею, что она возьмет к себе и выкормит грудью младенца, который тайно родится у них в усадьбе. И все же про Ингунн пошли слухи в округе. Думали и гадали, кто отец ребенка, потом решили, что это, верно, исландец; он часто захаживал в Берг прошлым летом, а сейчас небось не показывается, боится богатых родичей девушки. И вот однажды вечером в Берг пришла Халвейг — приемная мать — справиться о младенце, она с весны об этом деле ничего более не слыхала.
Не успела фру Магнхильд решить, что сказать этой женщине, как к ним подошла Ингунн и сказала, что она — мать младенца и что Халвейг может взять его с собою на другое утро, когда поедет домой. Женщина взглянула на Эйрика и сказала, что мальчик красивый; в ожидании трапезы она взяла его и дала ему грудь.
Мать стояла рядом и смотрела, как Эйрик жадно глотал, — в первый раз малютка наелся досыта. Потом Ингунн взяла дитя и положила его на кровать, а женщину проводили в другой дом, где ей постелили на ночь. Она должна была уехать домой на рассвете, покуда не проснутся жители в округе.
Сестры остались одни в горнице, Тура зажгла освященную свечу, которая все еще горела у них каждую ночь. Ингунн села на край постели, повернувшись спиной к младенцу. Эйрик лежал у стенки и довольно посапывал.
— Ингунн, не делай этого! — мрачно сказала Тура. — Не отсылай дитя! Ведь теперь тебя никто к тому не принуждает. Пожалей его!
Ингунн молчала.
— Он улыбается, — сказала Тура, растроганная, и поднесла свечу поближе к нему. — Уже улыбаться умеет, и какой же он красивый!
— Я уже видела, — ответила Ингунн. — В последние дни он не раз улыбался.
— Не пойму, как ты можешь хотеть этого, как у тебя духу хватает!
— Неужто ты никак не поймешь? Не хочу я внести это дитя в дом Улава, заставлять его кормить детеныша, которого беглый писец оставил после себя…
— И не стыдно тебе говорить такое про свое кровное дитя? — в сердцах воскликнула Тура.
— Стыдно.
— Знай же, Ингунн, ты будешь горько каяться всю свою жизнь, коли сделаешь это, коли откажешься от своего сына…
— Я уже такое натворила, что мне остается вечно каяться.
Тура ответила гневно:
— Да уж так оно и есть, в этом тебе ни один человек на белом свете помочь не сумеет. Улаву ты изменила без стыда, без совести, все мы так думаем, твой позор падает на него еще тяжелее, чем на нас. Теперь ты и сыну своему изменишь, крохотному невинному созданию, которого ты сорок долгих недель носила под сердцем. Вот что я скажу тебе, сестра: вряд ли сама дева Мария, матерь божия, станет просить милости для матери, предавшей свое роженое дитя.
— Берегись, сестра! — повторила Тура. — Всем ты нам причинила горе горькое, а горше всех — Улаву. Только сына своего ты еще не успела предать.
Больше сестры не говорили друг с другом, а улеглись спать. Ингунн взяла к себе младенца. Она коснулась губами его нежного, как шелк, потного лобика; последние слова сестры звенели, не переставая, у нее в ушах. Крошечная головка Эйрика покоилась у нее на шее — вот так же прильнул своим ликом Иисус Христос к шее богородицы — такая статуя есть у них в церкви. Как судит он тех матерей, что бросают своих детей? Вот такого крошечного мальчонку?.. «И взял он малое дитя и поставил рядом с собою…» В Хамарской церкви намалеван на стене Христос, распятый на кресте меж двух разбойников, а рядом стоит его мать; изнемогая от горя и усталости, она остается с сыном в час его последних мук, так же как бодрствовала у колыбели, охраняя его первый сон в этом мире. Нет, она и сама понимает, не посмеет она молить сына Марии о прощении грехов своих, коли поступит так; не осмелится просить матерь божию замолвить словечко перед сыном, коли не отступится от своего намерения и изменит своему собственному сыну.
— Ингунн, — прошептала Тура, всхлипывая, — я корила тебя не оттого, что держу на тебя зло, просто хотела, чтоб ты не бросала дитя свое. Ведь хуже того ничего случиться не может.
Голос Ингунн дрожал и срывался, когда она отвечала:
