слоняется по усадьбе без дела и часто словно бы спит на ходу. Не утруждает себя, а уж ежели нельзя вовсе уклониться от дела, то работает как можно медленнее. Теперь же Ингунн словно пробудилась от сна, и тетка увидела, что она умеет работать, коли захочет, и вовсе не столь нерасторопна, когда старается. Порой у фру Магнхильд мелькала мысль: неужто бедняжка боится, что ей станет худо после смерти старушки? Небывалое прилежание Ингунн, казалось, было мольбой о большей благосклонности к ней, когда уже не понадобится ходить за бабушкой. Может статься, они, родичи, были не слишком добры к этому злосчастному хрупкому созданию!
Ингунн хваталась за все, чем только могла себя занять. И если она не хлопотала подле старой хворой бабушки, то бралась за любую работу — за все, что только могло отвлечь от мыслей, которые против ее воли непрестанно возвращались к ней. Затаив дыхание, она напряженно ждала: вот-вот окажется… боялась она зря…
Мысли, которые годами помогали ей забываться, — о жизни с Улавом в Хествикене, о том, как Улав приедет и увезет ее отсюда, об их детях… стоило ей теперь лишь вспомнить обо всех этих мечтах, и ей казалось, будто она дотрагивается до раскаленного ангельского меча. Она едва могла удержаться от того, чтобы не застонать в голос… Она бралась за все дела, требовавшие обдумывания и сил. Она не желала сдаваться, даже если почувствует себя осенью хворой… Она не будет столь жалкой, как в первое время в Миклебе!
С ней всегда бывало так, что стоило ей сильно, испугаться, как у нее тотчас же начиналась страшная тошнота, а голова кружилась. Взять хотя бы тот случай, когда они с Улавом спускались с крутой горы на санях. То было на рождество, в одну из последних зим их детства. Им вдруг вздумалось во что бы то ни стало отправиться в главную церковь прихода к обедне, и они поехали со двора темным зимним утром, хотя никто во Фреттастейне не собирался в церковь в тот день. Сильный южный ветер принес оттепель, шел дождь. Ей так отчетливо помнилось то томное, головокружительное чувство страха, которое, казалось, пронизало все ее тело и в котором она словно бы растворилась, когда поняла: сани скользят с обледенелой гладкой скалы и уже повисают над обрывом, повернувшись боком к лошади; а та бьется в поисках опоры. Из-под ее копыт летели искры и осколки льда, но седоков все равно тянуло вниз… Улав соскочил с саней, пытаясь удержать их, но поскользнулся на опасной наледи и опрокинулся навзничь. Больше она ничего не помнила. Но когда вновь пришла в себя, она стояла на коленях в мокром снегу, повиснув на руке у Улава. Ее так рвало, что она думала — всю ее вывернет наизнанку, а Улав свободной рукой прижимал комки снега и льда к ее затылку, которым она ударилась о скалу…
Но теперь она здорова, и это у нее просто со страху…
На восьмой день рождества она сидела дома одна с бабкой, все домочадцы были в гостях. Она подбросила дров в очаг — у нее страшно мерзли ноги. Мигающие отсветы огня, казалось, вселяли жизнь в сморщенное, пергаментное лицо старой женщины, спавшей на кровати. При бледном же свете дня Ингунн часто казалось, что лицо это спокойно, как у мертвой.
— Бабушка, не умирай! — тихо плакала она.
Они с бабкой так долго были вместе; обе угодили в эту мертвую заводь, пока мимо мчалась жизнь других. И под конец Ингунн поняла, что беззаветно полюбила бабушку. Когда она водила за руку спотыкающуюся старуху, одевала ее и кормила, ей казалось, будто это она сама опирается на нее, будто бабушка — ее единственная опора. А теперь, верно, скоро наступит конец… Если бы только и она могла упокоиться рядом со старушкой. Порой Ингунн надеялась, что конец близок, — ей суждено умереть здесь, в темном углу, уткнувшись бабке в колени… И никто ничего не узнает.
Но теперь, видно, бабушка скоро умрет. И тогда ей поневоле придется выйти из своего угла и жить среди людей. И ее беспрестанно будет точить страх: в один прекрасный день кто-нибудь заметит, что с ней…
И все же она не была уверена; да, не была до конца уверена даже теперь. Только страх заставлял кровь толчками течь в ее жилах. Она чувствовала такие сильные удары в сердце, что готова была впасть в беспамятство. Порой у нее начинали биться жилки на шее, и она чувствовала, как стучит пульс, удары которого, казалось, отдаются в голове, за ушами… А то, что она почувствовала вчера вечером… и ночью… и нынче опять, много-много раз, где-то глубоко в своем лоне, справа… Словно бы внезапный удар или толчок… А может, это всего-навсего кровь сильно стучит в ее жилах… Ведь если там что и было, то где уж этому обрести жизнь: она так изводила себя, туго затягиваясь…
Недели шли, и фру Магнхильд не раз увещевала Ингунн — мол, надобно немного поберечься: непривычная работа, видно, не под силу ей. Ингунн почти не отвечала и продолжала ходить за бабкой, но то рвение, которое внезапно нашло на нее и заставляло бегать из дома в дом, принося пользу, вдруг пропало. Она словно ушла в себя. Ей казалось, будто душа ее опустилась куда-то на дно, в кромешный мрак, где вела жестокую борьбу вслепую с мерзким чужим существом, угнездившимся в ее теле. Денно и нощно лежало оно там и шевелилось, желая занять как можно больше места и разорвать ее ноющее от боли тело. Порой ей казалось — больше она не выдержит: у нее так ломило все тело, что темнело в глазах. Даже по ночам она не осмеливалась хоть немного распустить тугие повязки, причинявшие ей такую нестерпимую муку. Но она не имела права сдаваться — она должна была удержать это существо, не дать ему шевельнуться…
В ту пору ее непрестанно мучило воспоминание: однажды, когда они с сестрой были еще малы, кошка Туры схватила птичку, которую Улав поймал для нее, Ингунн, потому что им хотелось приручить ее. Кошка тогда только-только окотилась, и Ингунн утащила двух ее котят, сбежала вниз по склону к пруду и опустила их в воду. Она ждала, что они сдохнут тотчас же, лишь только очутятся под водой. Но трудно даже представить себе, сколь живучи были эти крохотные комочки! Они все барахтались и извивались у нее в руках, цепляясь за жизнь, а на воде вскипали маленькие пузыри… Под конец она решила, что все уже кончено… но ничуть не бывало; они опять стали дергаться… Тогда она вытащила котят из воды, побежала домой и снова подложила их к кошке. Но они уже, ясное дело, были бездыханны…
Никогда не думала она об этой чужой для нее жизни как о своем дитяти. Она чувствовала: это живое существо растет в ее чреве и шевелится все сильнее, несмотря на страшные усилия усмирить его. Ей казалось лишь, будто что-то безобразно-дикое, ужасное и мучительное вторглось в нее, сосет ее кровь и мозг, вырастая и тучнея. И она должна это скрывать. На кого оно будет похоже, это существо, когда появится на белый свет, и что будет с ней самой, когда кто-нибудь узнает: это она носила его под сердцем… Об этом она не осмеливалась даже думать.
Шесть недель спустя после рождества Оса, дочь Магнуса, все же преставилась, и дети ее, Ивар и Магнхильд, устроили в ее честь пышные поминки.
Последние семь суток до смерти бабушки Ингунн почти не спала, если не считать того, что время от времени ей удавалось ненадолго прилечь, не раздеваясь; а когда тело вынесли, она просила только дать ей отдохнуть. Она забралась в кровать и то спала, то лежала с открытыми глазами, уставившись прямо пред собой, не в силах думать об ожидавшем ее будущем.
Однако же, когда на погребальный пир съехались гости, ей пришлось подняться и выйти на люди. Никто не удивился, что она похожа на собственный призрак в своем темно-синем траурном платье, закутанная в широкое черное покрывало. Лицо ее было изжелта-серым, блестящая кожа обтянула скулы, а глаза стали большими, темными и усталыми. И почти все родичи, и мужчины и женщины, подходили к Ингунн и говорили ей добрые слова, хвалили ее. Фру Магнхильд же сказала о том, сколь преданна она была покойной все эти годы.
Среди гостей на поминках были и местер Тургард — певчий, и ленсман Гуннар из Рейна. И вдруг Ингунн вспомнила: «Тейт!» Она почти забыла о нем; теперь же она словно попыталась понять связь между ним и своей бедой. Но даже и сейчас, когда он возник в ее памяти, казалось, будто она лишь вспоминает знакомца, который ей некогда был по душе, но потом меж ними случилась размолвка, и ей досадно было долее думать о нем. Но тут в голове ее мелькнуло: что он мог сказать своим сватам, когда отказался от их услуг?.. А ну как он выдал ее с головой? Тогда она уж точно погибла. Надо попытаться выведать, не знают ли они чего. Но на душе у нее стало так, словно она была изможденной старой бедняцкой клячей, которая живет на горном пастбище, надрывается и тянет непомерно тяжелый воз. Кажется, она вот-вот рухнет, а на
