И вообще, если ты директор, люби своих подчинённых, сам воспитывай их, закажи для них пьесу с необходимой ролью, а не гони людей учиться. Господи, есть ли на свете человек, который бы любил меня и жалел?!

Правда, мама меня любила. И сестрёнки тоже. Я это знаю. Наверное, именно потому очень скучаю по ним. Да и с рыжим Артыком, и с соней Шакиром, и с Головастиком Арифом повидался бы с удовольствием. Я ушёл от них, чтобы стать знаменитым человеком. Бился и боролся, всячески страдал желая доказать своё. И у меня ничего не вышло. Хоть ты скажи, моя дорогая шапочка, почему мне ни разу не повезло за всё время моих скитаний?

— Знаний тебе не хватает, Хашимджан, во всём, за что бы ты ни брался…

— Что ты сказала, дорогая?

— Да, да, Хашимджан, лучше бы тебе послушаться мудрых наставлений Кабулова и уважаемого директора Атаджана Азизовича.

— И ты это всегда знала, шапочка-волшебница? Выходит, дорогая, ты, попросту говоря, водила меня за нос?

— Нет, Хашимджан, я не водила тебя за нос. Я верой и правдой служила тебе. Скажи, разве я не помогала тебе в трудные минуты? Разве не спасала от опасностей? А что я ещё могла сделать? Волшебства моего хватало только на это. Я и сама, наивная душа, верила, что ты кое-чего добьёшься с моей помощью. Во времена, когда я помогла бедному пастуху, у которого падишах отобрал невесту, это было ещё возможно. А нынче, оказывается, не обойтись одним волшебством, нельзя и шагу сделать без знаний, Хашимджан. Это я теперь очень хорошо поняла. Думаю, и тебе пора усвоить эту истину, дорогой мой мальчик.

Ошибся, значит, ошибся. Понять это можно. Но с каким лицом пойдёшь к Кабулову или Атаджану Азизовичу и признаешься в своей ошибке? Легче в трескучие морозы в прорубь нырять, в июльский зной целую неделю жить без воды или пешком до самой Москвы дойти. Но этого никто не требует. И признания своих ошибок никто не требует. Живи как хочешь, броди по белому свету, но тогда и не жалуйся, что нет тебе удачи, что на твою бедную голову сыплются одни несчастья.

Я решительно поднялся, тщательно вымыл уши и шею, надел чёрный костюм, подаренный дядей Саидом, и поехал в Центральный универмаг. Голова моя работала, как хорошо смазанная машина.

Домой с пустыми руками не приедешь. А денежки у меня есть, поднакопил за время работы в детском театре.

Первым долгом купил подарок маме: шёлковый платок. Потолкался в очереди и достал папе неплохую вещицу — мотоциклетные рукавицы на меху. Кудрявой Донохон раздобыл белую капроновую ленту, а Айшахон — синтетическую папку для тетрадок.

Не забыл я и уважаемых учителей. Атаджану Азизовичу купил на память шариковую ручку, а Кабулову, как математику, — счётные палочки.

Потом я вспомнил, что скоро сентябрь и нужны учебники за седьмой класс. Кроме книг, я купил штук тридцать общих тетрадей. Пригодятся. Может, когда-нибудь напишу книгу о своих странствиях. А пока прощай, родной город. И вы прощайте, поэты в фетровых шляпах, и вы, остроумные, беззаботные артисты, прощайте! Счастливо оставаться, дорогой Саид-ака! Я перед вами виноват. Очень виноват. Но когда-нибудь оправдаю ваше доверие, Саид-ака. Вот увидите…

Поезд будто чувствует, как я спешу домой, летит вперёд, словно птица. Мимо проносятся хлопковые поля, яблоневые сады, селения… Телеграфные столбы не отстают от поезда, бегут рядом, словно решили провести меня до самого дома.

«Я бегу-у! — кричит радостно тепловоз. — До-мо-ой!» Вот и станция. Отсюда до нашего кишлака рукой подать. Но я не бегу домой, потому что надо решить, как быть с волшебной шапочкой. Если я возьму её с собой, могу не удержаться и опять натворю что-нибудь. А выбросить — жалко. Лучше всего, конечно, отнести туда, где я её нашёл.

— А как ты сама думаешь, дорогая?

— Правильно, Хашимджан. Выбрасывать меня не надо. Кто знает, может, я ещё и пригожусь тебе. Или кому-нибудь другому…

С чемоданом в руке я подошёл к заброшенной лачуге на окраине нашего кишлака.

— Прощай, моя дорогая шапочка! — Я прижал её к груди и поцеловал.

Она тоже чмокнула меня в щёку:

— Прощай, мой весёлый друг Хашимджан! Уже темнело, когда я добрался до дома. Открыв калитку, увидел сестрёнку Донохон. Она шла из сарая, несла охапку дров. Я ласково окликнул её. Вместо того чтобы кинуться мне на шею, она с грохотом бросила поленья и испуганно завопила:

— Ой, мамочка! Привидение явилось, привидение! С половником в руке выскочила из кухни Айшахон.

— Где, где? — крикнула она, а потом тоже завопила: — Привидение, привидение!

— Чего вы разорались? — удивился я. — Какое я вам привидение? Я ваш родной брат Хашимджан!

— Не может быть! Откуда ты явился?

— С того света! — крикнул я, совсем выходя из себя.

— С того света! Он явился с того света! — запищали сестры и сломя голову бросились на улицу.

Под навесом стоял запылённый мотоцикл. Значит, папа дома. Во дворе ничего не изменилось. Только цыплята, которых я морил голодом, стали большими курами. Они высовывали головы из загородки птичника и тихо кудахтали. Опять, мол, явился, вражина…

— Покажите мне его! — раздался вдруг родной голос мамы. — Обниму хоть привидение моего ненаглядного мальчика! Где ты, Хашимджан мой?

— Мама!

— Хашимджан! Ты ли это, сынок, не во сне ли я тебя вижу?

— Мама, вы тоже думаете, что я — привидение? Я это! Я, ваш сын Хашимджан Кузыев!

— Как же мне не узнать тебя, свет очей моих! Радость моя!

Вскоре прибежал папа, собрались соседи. Все обнимали меня, целовали, а папа зарезав барана в честь моего возвращения. Я с удовольствием ел шашлык из свежей баранины и рассказывал о своих похождениях. Я чувствовал, что всё это в прошлом, что теперь начинается новая жизнь, но какая она будет, я ещё не знал. О ней — другой рассказ.

До чего же я рассеянный: столько порассказал о себе, а описать свой родной кишлак не догадался. А вдруг вы захотите приехать ко мне или решите письмецо отправить, тогда что? Ни адреса, ни даже названия нашего кишлака не знаете.

А называется он Ходжакишлаком. Говорят, ходжей здесь раньше очень много было. Со всех концов долины сюда стекались. Провинятся у себя на работе в мечети — и бегут к нам. Дела плохо пошли — опять к нам. Вот и прозвали наше селение Ходжакишлаком. Ходжа — это паломник. Так раньше называли людей, совершивших паломничество в Мекку на поклонение праху пророка Мухаммеда. Считалось, что поклонишься один разочек этому праху и сам станешь вроде святого.

Наш кишлак не Мекка, но к нам тоже приходили. Сказать правду, у нас есть место, которому можно поклоняться. Это могила Узункулака. Дед в ней один похоронен, верующие святым его считают. Находится