эдакие речи, так и полегли от хохота. Трёх человек «скорая помощь» увезла: животики себе надорвали, бедолаги.

Я пошевелился — и острая боль пронзила тело. Полежав немного, с большим трудом снял волшебную шапку, засунул её за пазуху и простонал:

— Люди, помогите мне, помогите…

— Ой, боже мой! Откуда ты вдруг появился, сынок? — испугались старухи.

— Я здесь… лежал…

— Ой, соседка, смотрите, да он весь в крови, бедняжка… Встань, сынок, встань…

— Не могу… У меня, кажется, поясница вывихнута… Старухи быстренько осмотрели меня и решили, что, кроме вывихнутой поясницы, у меня сломаны рёбра, к тому же на ноге, у колена, огромная рана, голова вся в ссадинах. Видно, долго футболисты гоняли по мне мяч…

— Бегите, соседка, зовите «скорую помощь», — сказала старуха с метлой, вытирая слёзы на глазах. — Как же это тебя угораздило, сынок? Родители-то у тебя есть?

— Никого у меня нет… Приезжий я…

— Горе ты моё, сиротинушка! — Старуха погладила меня по голове. — Крепись, сынок, потерпи. Врачи тебя скоро на ноги поставят.

Я обессиленно закрыл глаза и, чувствуя, что шершавая, жёсткая, но по-матерински тёплая и ласковая рука гладит мою голову, опять погрузился в темноту…

В больнице мне не стало легче. Потому что меня положили в детскую палату. Шум, гам. Сами понимаете, — малыши. Одни ругаются, другие плачут, третьи в пятнашки играют — голова кругом пошла. Не вытерпел, достал из-за пазухи волшебную шапочку.

— Наверху небо, внизу земля, исполни моё желание, шапочка моя. Прибавь мне росту, пожалуйста, не хочу в детской палате лежать.

— Твоя поясница в гипсе, Хашимджан, — ответила она, немного подумав. — Нельзя её растягивать…

— Прошу тебя, дорогая, придумай что-нибудь.

— Мне ничего не стоит прибавить тебе росту, Хашимджан. Но тогда у тебя сильно вытянется шея. Она удлинится за счёт туловища.

— Пусть!

— И ноги вытянутся.

— Пусть, лишь бы не лежать в этом аду!

В тот же миг в палате наступила странная тишина. Я приподнял голову и почувствовал, что шея моя стала длинной-предлинной, как у гуся. Ноги вылезли за спинку койки и торчали в проходе. Малыши все попрятались под одеяла.

Вечером меня перевели в палату для взрослых, где лежал Саид-ака. Позже я узнал, что он — Герой Социалистического Труда.

Саида-ака навещает очень много народа. Один тащит здоровенную дыню, другой — большую корзину винограда, третий — целую сумку алма-атинских яблок. Бывает, и цветочки приносят. Над такими я смеюсь про себя, а вот кто с жареной курицей приходит — тех я готов расцеловать. Потому что Саид-ака не любит птичьего мяса, мне его отдаёт.

К Саиду-ака ещё приходит жена. А сыновья его, близнецы Хасан и Хусан, долго не заходили в палату, меня боялись. И прозвали Жирафом. Я не мог даже обидеться на них — сил не было. Лежал, прикованный к постели, глядел в окно, как дрожит веточка ивы, как чистит на ней свои пёрышки шустрый воробьишко, а по голубому небу плывёт маленький серебряный самолётик, оставляя за собой еле заметный дымок. Может, он из Ферганы и пролетал над крышей моего родного дома, видел моих сестрёнок, маму и папу?

А один раз, услышав треск мотоцикла, я не заметил, как закричал во весь голос:

— Папа приехал, папа!

Саид-ака вздрогнул от неожиданности, непонимающе посмотрел по сторонам, потом подошёл ко мне.

— Крепитесь, молодой человек, — проговорил он тихо. — Крепитесь… Мы должны быть сильными, чтобы победить болезнь…

Слабо улыбаясь, я кивнул головой. Саид-ака оживился.

— А где вы работаете, сынок? — спросил он. Саид-ака — строитель. Имя его известно всей республике. Если он чуточку поможет мне, и я стану строителем. Попаду на стройку, а там, может, и золотую звёздочку заработаю…

— Строитель я. Инженер, — сказал я равнодушным голосом, стараясь скрыть волнение.

— Когда институт кончили? Видать, недавно…

— Недавно, Саид-ака. Всего неделю поработал…

— Я всегда говорил, — заволновался вдруг Саид-ака, — мало внимания уделяют у нас технике безопасности! Очень мало. И вот вам результат!..

— Я сам виноват, — сказал я, стараясь не глядеть в глаза дяди Саида. — Полез на крышу, хотел посмотреть, какой дом выстроили, и… поскользнулся.

— Не нравится мне, однако, ваш коллектив, молодой человек, — продолжал Саид-ака, помолчав. — Сколько вы уже здесь находитесь, а никто из ваших товарищей не проведал вас.

— Да, да, неважный у нас коллектив, вы правы, — подхватил я с готовностью.

— Потому-то и хочу уйти на другую работу.

— Переходите в наш стройтрест, сынок. Будем вместе работать. Вы знаниями будете нам помогать, а мы вам — опытом.

Скоро Саид-ака выписался. Нога у него окончательно срослась, и он мог уже ходить без костылей.

— Поправляйтесь, Хашимджан, скорее, — сказал Саид-ака, прощаясь. — Строителям нельзя подолгу болеть. Люди очень нуждаются в нас. Он вырвал из блокнота листок и подал мне. — Вот здесь мой адрес. Как выпишетесь, приходите. А насчёт работы я договорюсь с главным инженером.

Место дяди Саида занял круглый, как самовар, человечек. Спал он все двадцать четыре часа в сутки. Откроет утром глаза, кинет на меня подозрительный взгляд и опять засыпает. Просыпается, как обед принесут. Но и когда ест, один глаз у него смотрит, а другой сладко спит. Это бы ещё ничего, если бы он просто спал. А то храпел, будто в нём играл целый оркестр. После обеда звучала только одна скрипка из этого оркестра. С заходом солнца к ней присоединялись ещё два-три инструмента. А к утру уже играл весь оркестр, да так, словно музыканты едут на страшно пыхтящем паровозе. Я никак не мог уснуть, а если иногда всё же засыпал, то просыпался с криками о помощи.

К счастью, продержали меня недолго. Приехал за мной сам Саид-ака. На собственной «Волге». Хасан и Хусан вволокли в палату огромный букет. (Его я оставил человеку-оркестру на память.)

— Дядя, а где ваша шея? — разочарованно спросил Хасан.

— Дядя, а вы тот самый Жираф или другой человек? — поинтересовался Хусан. Близнецы, конечно, не знали, что я стал нормальным человеком сразу же после того, как с меня сняли гипсовую повязку.

— Тот самый Жираф, — улыбнулся я. — А шея у меня тогда вытянулась от боли. Теперь всё прошло, и шея стала нормальной.

Машина тихо ехала по тенистым, политым улицам, на которых блестели просвечивающие сквозь зелень косые лучи солнца. Хасан и Хусан по грудь высовывались в окна, показывали друг другу дома, которые строил их отец, спорили, смеялись.

А мне было грустно.