она устремилась к выходу.

Ее ноги соприкоснулись с водой. Она отдернула их. Снова опустила их туда и подержала там какое- то время. А потом, неохотно смирившись, вытащила. Потому что определенно не могла покинуть это место, вылезти обратно в карьер: кто-нибудь мог увидеть ее. Судя по тому, что она знала, к этому времени, возможно, все вокруг уже кишело полицейскими.

В любом случае, карьер был очень глубокий — бездонный, как сказала Ма, — а Кэрол едва умела плавать. Если она не отыщет нору, в которой находится Док, не сумеет забраться в нее или опять забраться в эту...

Возможно, они так все и замыслили. Они надеялись и рассчитывали, что она попытается вылезти, зная, что в этом случае она утонет.

Но как бы там ни было, даже речи не могло быть о том, чтобы выбраться. Ей придется оставаться здесь до тех пор, пока ее не достанут, а ее — маятник ее сознания снова качнулся обратно — ее достанут, внушала она себе. Док вытащит ее. В конце концов, она его жена, и они вместе прошли через многое, и она много для него сделала. И... и... если уж он в самом деле хотел от нее избавиться, у него прежде была уйма возможностей.

Он вытащит ее обязательно, как только это будет безопасно. Ма заставит его.

Здесь, у входа в нору, было чуточку попросторнее. Потолок располагался чуточку выше. Она измерила расстояние при помощи выгнутых кверху ладоней, думая о том, что здесь почти достаточно места, чтобы сесть. И как только эта мысль пришла ей в голову, она уже знала, что должна сесть.

Должна. Она не может все время лежать ничком и ни минуты больше не может провести полулежа, опираясь на локти.

Прижав подбородок к груди, она попробовала приподняться. Шесть дюймов, фут, фут и полфута — ее голова прижалась к камню. Она упрямо тыкалась в него, потом со сдавленным «Ай!» снова отпрянула на пол.

Какое-то время она отдыхала, потом попробовала снова. На этот раз как-то боком, подтянув колени кверху. Так ей удалось забраться чуть дальше, хотя и этого было далеко недостаточно. Но это подсказало ей — или ей так показалось, — как можно выполнить этот трюк.

Она была очень гибкой и проворной, сейчас — в большей степени, чем когда-либо, после их изнурительной, способствующей похуданию поездки по стране. Так что она втянула в себя живот, плотно прижала к нему колени и прижалась к ним подбородком. И в таком виде, напоминая приплюснутый мяч, стала забираться все выше и выше.

Ее голова ударилась о потолок с ужасным стуком, потом заелозила по нему со скребущим звуком, оставляя тонкий след из волос и кожи с черепа. Она остановилась бы при первом же болезненном ударе, но инерция тела гнула ее вперед. А потом, наконец, она приподнялась. Или, скорее, просто оказалась в сидячем положении. При том, как она была наклонена вперед, было бы далеко не точно говорить, что она приподнялась.

Потолок давил ей на шею и плечи. Ее голова была по необходимости опущена. Ее широко разведенные ноги были прижаты к полу, и для опоры ей пришлось поместить руки между ними. Она подняла одну из них, чтобы вытереть лицо, но напряжение было просто невыносимым, так что она поспешно вернула ее обратно, чтобы поддерживать спину.

Она отдохнула, тяжело дыша, точнее вообще едва дыша в таком скрюченном положении, и думая: «Ну что же, по крайней мере, теперь я знаю, что могу это сделать. Я могу сесть, если захочу». Потом, когда неуклюжая поза стала мучительной, она попыталась снова лечь. И почти не двинулась с места, оставшись точно в том же положении, в котором находилась.

Она не могла смириться с этим фактом. Это было слишком ужасно. «Но ведь наверняка, — подумала она, — раз я приняла эту позу, то могу принять и предыдущую. Если я могу выпрямиться, значит, могу — могу снова лечь».

— Конечно могу, — говорила она, бормоча вслух. — А почему нет?

Безусловно, на то была веская причина.

Подтянуть ноги кверху, как она сделала в первый раз, было невозможно. Вообще было почти невозможно ими двигать. А насчет того, чтобы свернуться калачиком, — она уже согнулась в три погибели, даже в большей степени, чем изначально. Но теперь этот калачик было начисто лишен упругости. Ее тело было подобно пережатой пружине, которая придавлена такой тяжестью, что способна лишь прогибаться дальше и никогда не распрямится.

— Нет, — тихо проговорила она. — Нет. — Потом, на повышенных тонах: — Нет, нет, н-нет! — Она выждала, тяжело дыша, кровь прилила к ее голове, а волосы упали на глаза. У нее пульсировало в запястьях, локти ее ныли от боли. И внезапно руки ее подломились, туловище накренилось вниз, и с губ сорвался мучительный крик.

Столь же мучительно всхлипывая, она снова собралась с духом. Слезы бежали по ее лицу, и она не могла их смахнуть. При тех муках, которые она испытывала, и нарастающей истерике это казалось самым непереносимым из всего.

— Н-не могу, не могу даже пальцем шевельнуть, — рыдала она. — Не могу даже пошевелить... — Потом, так тихо, что ее едва можно было расслышать: — Ма сказала — завтра ночью. Завтра ночью, может быть.

Эти слова растворились в безмолвии. Ее дыхание становилось все более затрудненным. Она сипела и кашляла, она стонала, подергиваясь всем телом, и слезы бежали все сильнее.

— Я не могу это вынести! — проговорила она, задыхаясь. — Ты слышишь меня? Я не могу это вынести! Не могу это вынести, не могу это вынести, не-е-е могу-у-у-у это вынести... не могу это вынести-и- и-и-и...

Она кричала, и боль от напряжения заставляла ее кричать еще громче, и этот крик выжимал из ее горла еще один. Она извивалась и кричала, охваченная неистовством боли и ярости. Ее голова билась о потолок, ее пятки зарывались в пол и колотили по нему, а ее локти совершали кругообразные движения, ударялись и скребли удерживающие ее в заточении стены норы.

Кровь на ее лице смешивалась со слезами. Она ручьем бежала по ее спине и рукам, по ногам и бедрам. Она струилась из сотен крошечных порезов, царапин и вмятин, покрывая ее тело; теплая красная кровь, которая становилась склизкой, перемешиваясь с грязью норы.

Она так и не узнала, когда освободилась. Или как. Она вообще этого не поняла. Она все еще билась, все еще кричала, когда сорвала крышку с бутылочки и опрокинула ее содержимое в рот...

Недовольная, она вынырнула из приятного мрака. Что-то стискивало ее лодыжку, и она пыталась вырваться. Но эта штука держала ее крепко. Она рванула, протащив ее по норе, снова обдирая кожу на теле. Она закричала протестующе, и крик внезапно захлебнулся, когда над ней сомкнулась вода.

Давясь и отбрыкиваясь, она выскользнула из норы в карьер. Снова была ночь — или по-прежнему была ночь? И при свете луны она, как в тумане, заглянула в самые безучастные глаза, которые когда-либо видела.

— Я — Эрл, — ухмыльнулся он, обнажив кривые зубы. — А теперь держись крепче, и я тебя...

— Пусти! — Она яростно рванулась назад. — Оставь меня в покое! Я никуда не хочу идти! П- пожалуйста, пожалуйста, не заставляй меня! Просто дай мне о-остаться там, где...

Она вцепилась в кусты, попыталась залезть обратно в нору. Удерживаясь на воде, Эрл отвесил ей сильную пощечину.

— Мать честная! — пробормотал он, обматывая ей веревку вокруг талии и подавая сигнал Ма и Доку. — Неужто сорок восемь часов для тебя мало?

Прикрытые драной мешковиной, Док и Кэрол лежали в кузове старого грузовика Эрла, и им предстояло по ухабам проехать через холмы, обратно к дороге, находящейся в ведении округа, а оттуда — несколько миль к так называемой ферме, где жил Эрл. Это был ветхий, обшарпанный дом, с лишенным