— Я знаю. У меня нет денег на мебель.

— Да, денег у тебя, как видно, не густо.

— Я как раз собирался ужинать, Христина. Не хочешь ли поесть вместе со мной?

— Почему ты не зовешь меня Син? Меня все так зовут.

— Ну, хорошо, пусть будет Син.

— А что у тебя на ужин?

— Картошка и чай.

— Я сегодня заработала два франка. Пойду куплю немного говядины.

— Деньги-то у меня есть. Мне кое-что прислал брат. Сколько надо на мясо?

— Больше чем на пятьдесят сантимов мы, я думаю, не съедим.

Скоро она вернулась со свертком в руках. Винсент взял у нее мясо и принялся было за стряпню.

— Садись на место, слышишь? Ты ничего не понимаешь в хозяйстве. Это женское дело.

Когда она склонилась над печкой, отблеск пламени заиграл на ее щеках. Теперь она казалась очень хорошенькой. Когда она нарезала картошку, положила ее вместе с мясом в горшок и поставила на огонь, это выглядело так естественно и дышало таким уютом! Винсент сел на стул у стены и смотрел на Христину — на душе у него стало тепло. Это был его дом, и вот рядом с ним женщина, любовно готовящая ему ужин. Как часто он мечтал об этом, представляя себе в роли хозяйки Кэй! Син взглянула на него. Она увидела, что Винсент вместе со стулом резко откинулся к стене.

— Эй, дурной, — сказала она, — сядь как следует. Ты что, хочешь свернуть себе шею?

Винсент улыбнулся. Все женщины, с которыми ему приходилось жить под одной крышей — мать, сестры, тетки, кузины, — все до одной говорили ему: «Винсент, сиди на стуле как следует. А то свернешь себе шею».

— Ладно, Син, — отозвался он. — Я буду умником.

Как только она отвернулась, он опять привалился вместе со стулом к стене и, довольный, закурил трубку. Христина поставила ужин на стол. Кроме мяса, она купила еще две булочки; когда с жарким было покончено, они подобрали подливку кусочками хлеба.

— Могу поспорить, что ты такой ужин не сготовишь, — сказала она.

— Конечно, нет, Син! Когда я готовлю сам, то не могу и разобрать, что я ем — то ли рыбу, то ли птицу, то ли самого черта.

За чаем Син закурила свою неизменную черную сигару. Они дружески болтали. Винсент чувствовал себя с нею гораздо проще, чем с Мауве или Де Боком. Между ним и Сии чувствовалось какое-то родство, и Винсент даже не пытался разобраться, в чем тут дело. Они говорили о самых обычных вещах, говорили просто, нисколько не рисуясь друг перед другом. Она слушала Винсента, не перебивая и не стараясь вставить словечко о себе. Она ничего не хотела навязывать Винсенту. Ни тот, ни другой не стремились произвести впечатление друг на друга. Когда Син рассказывала о себе, о своих горестях и несчастьях, Винсенту нужно было изменить лишь немногое — и получался как бы рассказ о его собственных горестях и несчастьях. Разговор тек спокойно, без возбуждения, а молчание было непринужденным. Это было общение двух душ, открытых, свободных от всяких условностей, от всякого расчета и искусственности.

Винсент встал с места.

— Что ты намерен делать? — спросила Син.

— Мыть посуду.

— Садись. Мыть посуду ты не умеешь. Это женское дело.

Он откинулся со стулом к печке, набил трубку и с довольным видом пускал клубы дыма, а она мыла в тазу посуду. Ее крепкие руки покрылись мыльной пеной, вены на них набухли, мелкая сеть морщинок красноречиво говорила о том, что они много поработали на своем веку. Винсент взял карандаш и бумагу и набросал ее руки.

— Ну, вот и готово, — заявила она, покончив о посудой. — Теперь бы выпить немного джину и пива…

Они просидели весь вечер, потягивая пиво, и Винсент рисовал Син. Сидя на стуле у горящей печки и положив руки на колени, Син не скрывала своего удовольствия. Тепло и приятные разговоры с человеком, который ее понимал, делали ее оживленной.

— Когда ты покончишь со стиркой? — спросил Винсент.

— Завтра. И слава богу. Уже никаких сил нет.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет, но теперь это близко, совсем близко. Проклятый ребенок все шевелится во мне.

— Тогда, может быть, ты начнешь мне позировать на той неделе?

— А что надо делать — сидеть и только?

— Конечно. Иногда надо встать или раздеться.

— Ну, тогда совсем хорошо. Ты работаешь, а я получаю денежки.

Она выглянула в окно. На улице шел снег.

— Хотела бы я быть уже дома. Вон какой холод, а у меня только платок. И идти далеко.

— Тебе надо опять сюда завтра утром?

— В шесть часов. Еще затемно.

— Тогда, Син, если хочешь, оставайся здесь. Я буду рад.

— А я тебе не помешаю?

— Нисколько. Кровать у меня широкая.

— Двое в ней улягутся?

— Вполне.

— Значит, я остаюсь.

— Ну и отлично.

— Как хорошо, что ты предложил мне остаться, Винсент.

— Как хорошо, что ты осталась.

Утром Христина заварила — кофе, прибрала постель и подмела мастерскую. Потом она ушла стирать. И тогда мастерская показалась Винсенту совсем пустой.

В тот же день к Винсенту опять пришел Терстех. Глаза у него блестели, а щеки раскраснелись от мороза.

— Как идут дела, Винсент?

— Отлично, минхер Терстех. Я тронут, что вы снова заглянули ко мне.

— Не покажешь ли мне что-нибудь интересное? За этим я, собственно, и пришел.

— Да, у меня есть несколько новых вещей. Прощу вас, присядьте.

Терстех покосился на стул, полез в карман за платком, чтобы смахнуть пыль, но в конце концов решил, что это не совсем вежливо, и, скрывая брезгливость, сел. Винсент показал ему три-четыре небольшие акварели. Терстех торопливо взглянул на них, словно пробегая длинное письмо, затем вернулся к первому этюду и стал пристально его рассматривать.

— Дело идет на лад, — сказал он, помолчав. — Акварели, конечно, еще оставляют желать лучшего, они грубоваты, но ты продвигаешься вперед. Ты поскорее должен сделать что-нибудь такое, что я мог бы купить.

— Хорошо, минхер.

— Пора подумать о самостоятельном заработке, мой мальчик. Жить на чужой счет не годится.

Винсент взял в руки свои акварели и поглядел на них. Он и раньше догадывался, что они грубоваты, но, как всякий художник, не мог видеть все несовершенство своих произведений.

— Только о том и мечтаю, чтобы самому зарабатывать на жизнь, минхер.