и беспечно, характер у него был мягкий. Рот у него был узенький, не шире, чем крылья ноздрей.

— Не зайдете ли ко мне на чашку чая? — предложил он Винсенту. — Я показал бы вам кое-какие свои работы. Мне кажется, я как бы обрел новое чутье с тех пор, как Терстех стал продавать мои картины.

Мастерская Де Бока была в Виллемс-парке, самом аристократическом квартале Гааги. Стены в ней были задрапированы светлым бархатом. В каждом углу стояли удобные диваны с мягкими подушками; были тут и столики для курения, и шкафы, полные книг, и настоящие восточные ковры. Вспоминая убожество своей мастерской, Винсент чувствовал себя нищим пустынником.

Де Бок зажег газовую горелку под русским самоваром и велел экономке принести печенья. Потом он вынул из стенного шкафа картину и поставил ее на мольберт.

— Это моя последняя вещь, — сказал он. — Не угодно ли сигару, пока вы будете смотреть? Быть может, картина от этого станет лучше, как знать?

Он говорил шутливым, непринужденным тоном. С тех пор как Терстех открыл и оценил Де Бока, художник стал необычайно самоуверен. У него не было сомнений, что Винсенту картина понравится. Взяв в руки длинную русскую папиросу, — пристрастием к этим папиросам он был известен на всю Гаагу — Де Бок закурил и стал следить за выражением лица Винсента.

Окутанный голубым дымком дорогой сигары, Винсент рассматривал полотно. Он понимал, что Де Бок переживает теперь ту ужасную минуту, когда художник впервые открывает свое творение для чужих глаз и, волнуясь, ждет, что о нем скажут. А что сказать об этой картине? Пейзаж недурен, но и не слишком хорош. В картине много от характера самого Де Бока: она легковесна. Винсент вспомнил, как он злился и заболевал от огорчения, когда какой-нибудь юный выскочка осмеливался свысока отозваться о его работе. Хотя картина Де Бока была из тех, которые можно охватить одним взглядом, Винсент долго смотрел на нее.

— Вы неплохо чувствуете пейзаж, Де Бок, — промолвил он. — И прекрасно знаете, как придать ему очарование.

— О, благодарю, — сказал польщенный Де Бок, принимая этот отзыв за комплимент. — Прошу вас, чашечку чая.

Винсент схватил чашку обеими руками, боясь расплескать чай на дорогой ковер. Де Бок подошел к самовару и налил чаю себе. Винсенту ужасно не хотелось говорить о картине Де Бока. Ему нравился этот человек, и он дорожил его дружбой. Но в Винсенте восстал честный художник, и он не мог удержаться.

— Есть одна штука в вашем пейзаже, которая, пожалуй, мне не очень нравится.

Де Бок взял из рук экономки поднос и сказал:

— Ешьте печенье, мой друг.

Винсент отказался, не представляя себе, как можно держать на коленях чашку с чаем и одновременно есть печенье.

— Что же вам не понравилось? — спокойно спросил Де Бок.

— Человеческие фигуры. Они кажутся неестественными.

— А знаете, — признался Де Бок, удобно разлегшись на диване, — я частенько подумывал о том, чтобы заняться как следует фигурой. Но, кажется, это мне не дано. Я брал модель и усердно работал по нескольку дней, а потом вдруг бросал ее и переходил к какому-нибудь интересному пейзажу. В конце концов ведь моя стихия — именно пейзаж, так стоит ли мне слишком много возиться с фигурой — как вы полагаете?

— Когда я работаю над пейзажами, — ответил Винсент, — я стараюсь внести в них что-то от человеческой фигуры. Вы опередили меня на много лет, кроме того, вы признанный художник. Но разрешите по-дружески высказать вам одно критическое замечание?

— Буду очень рад.

— Вот что я вам скажу: вашей живописи недостает страсти.

— Страсти? — переспросил Де Бок и, потянувшись со своей чашкой к самовару, хитро покосился на Винсента одним глазом. — Какую же из множества страстей вы имеете в виду?

— Это не так легко объяснить. Но ваше отношение к предмету несколько туманно. На мой взгляд, его надо бы выражать более энергично.

— Но, послушайте, старина, — сказал Де Бок, вставая с дивана и внимательно поглядев на одно из своих полотен. — Не могу же я выплескивать свои чувства на холсты только потому, что этого требует публика! Я пишу то, что вижу и чувствую. А если я не чувствую никакой страсти, то как я придам ее своей кисти? Ведь страсть в зеленной лавке на вес не купишь!

После визита к Де Боку собственная мастерская показалась Винсенту жалкой и убогой, но он знал, что взамен роскоши у него есть кое-что другое. Он задвинул кровать в угол и спрятал подальше всю свою кухонную утварь — ему хотелось, чтобы комната имела вид мастерской, а не жилого помещения. Тео еще не прислал денег, но у Винсента пока оставалось кое-что от тех ста гульденов, которые дал ему Мауве. Он потратил их на натуру. Вскоре к нему пришел и сам Мауве.

— Я добрался до тебя всего-навсего за десять минут, — сказал он, оглядывая комнату. — Да, здесь неплохо. Конечно, лучше бы окно выходило на север, но ничего и так. Теперь люди перестанут считать тебя дилетантом и лодырем. Ты, я вижу, рисовал сегодня модель?

— Да. Я рисую модель каждый день. Это обходится недешево.

— Но в конце концов себя оправдывает. Тебе нужны деньги, Винсент?

— Благодарю вас, кузен Мауве. Я как-нибудь перебьюсь.

Винсент вовсе не хотел садиться на шею Мауве. В кармане у него оставался один-единственный франк, на него можно было прожить еще день; только бы Мауве бесплатно учил его, а деньги на хлеб он как-нибудь добудет.

Мауве целый час показывал Винсенту, как надо писать акварельными красками и потом смывать их с листа. Винсенту это никак не давалось.

— Не смущайся, — ободрял его Мауве. — Нужно испортить по крайней мере десяток набросков, прежде чем ты научишься правильно держать кисть. Покажи-ка мне что-нибудь из твоих последних брабантских этюдов!

Винсент вынул свои наброски. Мауве владел техникой в таком совершенстве, что мог в немногих словах раскрыть главный недостаток любой работы. Он никогда не ограничивался словами: «Это плохо», — а всегда добавлял: «Попытайся сделать вот так». Винсент слушал его с жадностью, зная, что Мауве говорит ему то же, что он сказал бы самому себе, если бы у него не ладилась работа над каким-нибудь полотном.

— Рисовать ты умеешь, — говорил он Винсенту. — То, что ты весь этот год не расставался с карандашом, принесло тебе огромную пользу. Я не удивлюсь, если Терстех скоро начнет покупать твои акварели.

Это утешение мало помогло Винсенту, когда он через два дня оказался без сантима. Первое число давно минуло, а сто франков от Тео все не приходили. Что же случилось? Может быть, Тео сердится на него? Неужели он откажется помогать брату как раз теперь, когда он на пороге успеха? Порывшись в кармане, Винсент нашел почтовую марку: теперь он мог написать Тео и попросить хотя бы часть денег — только бы не умереть с голоду и время от времени платить за натуру.

Три дня во рту у него не было маковой росинки; но утром он писал акварелью у Мауве, днем делал зарисовки в столовых для бедняков и в зале ожидания на вокзале, а вечером работал в «Пульхри» или снова в мастерской Мауве. Он очень боялся, что Мауве догадается, в чем дело, и утратит веру в его успех. Винсент понимал, что хотя Мауве привязался к нему, он бросит его без колебания, как только убедится, что заботы об ученике мешают его собственной работе. Когда Йет приглашала Винсента к обеду, он отказывался.

Тупая, гложущая боль под ложечкой заставила его вспомнить Боринаж. Неужто он обречен голодать всю жизнь? Неужто он никогда не познает довольства и покоя?

На другой день Винсент поборол свою гордость и отправился к Терстеху. Может быть, у этого человека, опекающего половину художников Гааги, удастся занять десять франков?

Оказалось, что Терстех уехал по делам в Париж.

Винсента сильно лихорадило, и он уже не мог держать в руках карандаш. Он слег в постель. На