жизнь!

Винсент взглянул на груду рисунков, которые Тео только что рассматривал у окна. На лице его появилась удивленная улыбка, затем мелькнуло недоверие, словно он еще не осознал, что происходит, потом вспыхнула нескрываемая радость. Изумленно вскинув глаза и открыв рот, он весь засиял, будто подсолнух под жаркими лучами солнца.

— Какое счастье! — тихо произнес он. — Именно это я и хотел сказать, но не мог…

Тео тоже взглянул на груду рисунков.

— Я давно знал, о чем ты мечтаешь, — сказал он.

Винсент трепетал от радости, у него было такое чувство, будто он вдруг пробудился от глубокого, долгого сна.

— Ты понял это, Тео, раньше меня! Я не смел и думать об этом. Я боялся. Ну, конечно же, у меня есть свое дело, и я не отступлюсь от него. Я всю жизнь стремился к нему, хоть и сам того не подозревал. Когда я учился в Амстердаме и Брюсселе, мне страшно хотелось рисовать, изображать на бумаге все, что я видел. Но я не давал себе воли. Я боялся, что это помешает моему настоящему делу. Настоящее дело! Как я был слеп. В последние годы во мне что-то шевелилось, стремясь вырваться наружу, но я противился, я подавлял в себе это. И вот мне уже двадцать семь, и я ничего не сделал, ровным счетом ничего. Какой же я был идиот и слепец!

— Не огорчайся, Винсент. С твоей энергией и решимостью ты сделаешь в тысячу раз больше, чем любой другой начинающий. У тебя впереди целая жизнь.

— Лет десять по крайней мере у меня еще есть. За это время я успею сделать кое-что стоящее.

— Конечно, успеешь! И можешь жить, где тебе угодно: в Париже, Брюсселе, Амстердаме, Гааге. Только реши, где, и я буду высылать тебе деньги каждый месяц. Пускай на это потребуется много лет, я всегда буду верить и надеяться, пока будешь верить ты.

— Ох, Тео, все эти страшные месяцы я чего-то искал, я старался нащупать настоящую цель своей жизни, ее смысл, и не знал этой цели. Но теперь, когда я ее знаю, я никогда больше не паду духом. Понимаешь ли ты, Тео, что это значит? После стольких бесплодных лет я наконец нашел себя! Я буду художником! Непременно буду художником. Я не могу не быть им. Вот почему раньше у меня ничего не выходило — я был не на своем месте. А теперь я нашел дело, которое мне никогда не изменят. О Тео, темница наконец отперта, и это ты, ты распахнул мне двери!

— Никто уже не разлучит нас, Винсент! Мы теперь снова вместе, правда?

— Да, Тео, на всю жизнь.

— А сейчас отдыхай и поправляйся. Через день-два, когда тебе станет лучше, я увезу тебя в Голландию, или в Париж, или куда ты захочешь.

Одним прыжком Винсент перемахнул с кровати на середину комнаты.

— К черту день-два! — кричал он. — Мы едем сейчас же! Поезд на Брюссель отходит в девять вечера.

И он яростно начал натягивать на себя одежду.

— Но ты не можешь ехать сегодня, Винсент. Ты болен.

— Болен, болен! С этим теперь покончено. В жизни я не чувствовал себя лучше. Живей, Тео, нам нужно добраться до станции за десять минут. Кинь в свой саквояж эти чудесные простыни — и в путь!

Тео провел один день в Брюсселе с Винсентом, а затем уехал в Париж. Наступила весна, брабантскне просторы звали и манили к себе, родной дом казался небесным раем. Винсент купил костюм мастерового из грубого черного вельвета, который здесь называли велутином, купил небеленой энгровской бумаги для рисования и с первым же поездом отправился в Эттен, в родительское гнездо.

Анна-Корнелия осуждала образ жизни Винсента потому, что видела, как сын мучается и как он несчастен. Теодор осуждал сына совсем из других соображений; не будь Винсент его родным сыном, он попросту отмахнулся бы от него. Он знал, что грешная жизнь Винсента не угодна богу, но в то же время опасался, что бегу будет еще более не угодно, если он пренебрежет своими отеческими обязанностями в бросит сына на произвол судьбы.

Винсент заметил, что отец сильно поседел и что веко правого глаза опустилось у него еще ниже. Годы как бы высушили все его черты; убыль эта ничем не восполнялась, так как бороды он не носил, а глаза его уже не говорили, как прежде: «Это я», — а, казалось, спрашивали: «Я ли это?»

Мать показалась Винсенту еще более бодрой и обаятельной, чем раньше. С возрастом она не высохла и не ссутулилась, а, напротив, словно распрямилась. Улыбка, затаившаяся в морщинах ее лица около ноздрей в губ, словно бы заранее прощала людям все ошибки и промахи, а большое, широкое, доброе лицо было всегда открыто навстречу красоте земли.

Несколько дней все семейство пичкало Винсента едой в всячески опекало его, невзирая на то, что он приехал с пустым кошельком и без всяких видов на будущее. Винсент бродил по вересковым пустошам, среди которых были разбросаны крытые соломой домики, глядя на лесорубов, хлопотавших около поваленного сосняка, лениво прогуливался по дороге до Розендала, мимо Протестантского подворья, напротив которого на лугу стояла мельница и зеленели на кладбище густые вязы. Боринаж уходил все дальше в прошлое, здоровье Винсента крепло, силы возвращались, и вскоре его вновь потянуло к работе.

Однажды ранним дождливым утром Анна-Корнелия спустилась в кухню и увидела, что печь уже докрасна раскалилась, а около нее, поставив ноги на решетку, сидит Винсент — на коленях у него лежала почти готовая копия картины «В часы труда».

— А, это ты, сынок! Доброе утро, — с удивлением сказала Анна-Корнелия.

— Доброе утро, мама. — Винсент ласково поцеловал ее в щеку.

— Что ты встал сегодня так рано, Винсент?

— Мне захотелось поработать, мама.

— Поработать?

Анна-Корнелия поглядела сначала на рисунок, потом на горящую печь.

— Ты хочешь сказать, что решил растопить печь. Но тебе не стоило беспокоиться из-за этого.

— Нет, мама, мне надо рисовать.

Анна-Корнелия через плечо Винсента снова взглянула на его рисунок. Ей казалось, что это ребяческая забава; ведь срисовывают же дети картинки из журналов.

— Ты собираешься всю жизнь заниматься рисованием, Винсент?

— Да, мама.

Он рассказал ей о своих планах в о том, что Тео согласен ему помочь. Вопреки ожиданиям, Анна- Корнелия была довольна. Она быстро вышла в свою комнату и вернулась с письмом в руке.

— Наш родственник Антон Мауве — художник и зарабатывает кучу денег. Это письмо от сестры пришло всего только позавчера, — Мауве, ты знаешь, женат на ее дочери Йет, — она пишет, что минхер Терстех у Гупиля продает всякую картину Антона за пять или шесть сотен гульденов.

— Да, Мауве становится одним из самых известных наших художников.

— А сколько надо времени, чтобы сделать одну такую картину, Винсент?

— По-разному бывает, мама. На одно полотно уходит несколько дней, а на другое целые годы.

— Целые годы! Бог мой!