ожидании покупателей, были не просто товаром на продажу. Во многих из них она словно узнавала старых знакомых, которых уже видела однажды — давно, в какой-то другой жизни.

Антикварный салон на Сивцевом Вражке за скромной вывеской своей скрывал первоклассные, редкие вещи. Хозяин салона Навроцкий — стреляный антикварный воробей, выходец из некогда знаменитой, давшей антикварному миру десятки громких имен коллекционеров, скупщиков и оценщиков системы Ленкомиссионторга, обладал двумя главными профессиональными достоинствами, столь редкими в мире бизнеса -безошибочным чутьем и безукоризненной репутацией.

На маленьких витринах салона, подсвеченных серебристым светом, бывало встречались друг с другом и будущими своими владельцами ювелирные украшения фирм «Фаберже» и «Кехле», колье и броши «французские цветы», великолепные камеи и медальоны восемнадцатого века, В сейфах-шкафах искушали коллекционеров обширные нумизматические коллекции, жемчужиной которых был серебряный динарий Нерона, отчеканенный в год пожара Рима, старинная бронза, фарфор, стекло и мозаика.

Выходец из знаменитой системы Ленкомиссионторга Навроцкий не уставал повторять Анне Лыковой, которую в свои шестьдесят пять ценил и как дельного специалиста, и как молодую симпатичную женщину, что все новое — это хорошо забытое старое, и поэтому не стоит гнаться за изменчивой модой, а надо самим формировать ее среди своих потенциальных клиентов. Он располагал обширными связями как среди собирателей и коллекционеров, так и среди нуворишей-толстосумов, а также среди сдатчиков, между которыми было немало владельцев наследственных собраний — племени, как известно, почти совершенно исчезнувшего.

Когда в антикварном салоне «Галантный век» раздался этот телефонный звонок, Анна с Навроцким были заняты осмотром только что сданных на комиссию парных бронзовых ваз. Вазы эти стали предметом жаркого спора.

— Анна Николавна, вы взгляните на это клеймо непредвзято, — говорил старый Навроцкий, осторожно поворачивая в руках маленькую вазу стиля ампир. — Эта клеймо петербургской ювелирной фирмы «Никольс и Плинке».

— Да, но это их стандартное фабричное клеймо, — возражала Анна. — А на этой вазе, парной, заметьте, помимо этого фабричного, есть еще именное клеймо Роберта Кохуна. А он был ведущим мастером этой фирмы.

— Вот это меня и смущает. Даже более скажу — настораживает, Анна Николавна. Отчего же тут два клейма? Вазы изготовлялись как парные видимо, для одного владельца, — Навроцкий бережно взял в руки вторую вазу и сравнил. — Да, похоже на именник Кохуна. А он, насколько мне известно, никогда не ставил свое именное клеймо рядом с клеймом фирмы.

— А может быть, эта ваза в конце века не была продана на через их ювелирный магазин в Петербурге, — возражала Анна. — А ушла к заказчику прямо с фабрики, из рук мастера.

— Возможно, но меня это несоответствие все же смущает. Посмотрите в ваш верный компьютер, я не могу обращаться с этой новой техникой, вы знаете, — во сколько эти вазы у нас были оценены первоначально?

— Анна Николаевна, вас к телефону, — в кабинет Навроцкого, где они сидели, заглянул охранник из зала.

— Павел, я сейчас занята. Пусть перезвонят минут через двадцать, — ответила Анна.

— Вас спрашивает Роман Валерьянович Салтыков.

Анна резко поднялась с мягкого кресла. Навроцкий оторвался от изучения клейм.

— Анна Николавна, дорогая, что с вами? — спросил он.

— Ничего… голова что-то вот… закружилась.

— Идите, идите скорее. Он ждет на телефоне. Это наш лучший клиент. Передайте ему от меня, пожалуйста, что, если он, как и было условлено, приедет взглянуть на камеи, я закрою магазин. Мы будем договариваться с ним приватно.

— Хорошо, я передам, — Анна направилась в зал. Походка на зоркий опытный глаз Навроцкого у нее была какой-то неровной. Словно ей сейчас немилосердно жали замшевые итальянские туфли на высокой шпильке.

Она взяла трубку телефона на пульте охраны:

— Алло, я слушаю.

— Анечка, это я, — голос Салтыкова был глух и отрывист. — Я звонил вам на мобильный, но он не отвечает.

— Я просто забыла его включить: Здравствуйте, Роман, — Анна Лыкова чувствовала, что все внутри ее словно сжалось от сладкой мучительной боли. Он позвонил ей… Он сам, первый позвонил ей. Взволнован, что-то спрашивает… Какая же это пытка — слышать его голос так близко и не говорить ему самого главного, от чего так сильно бьется сердце в груди,

— Анечка, я знаю, вы мой самый верный, самый преданный друг. Анечка, я совершенно потерян — случилось страшное несчастье, я просто не знаю, к кому мне еще. обратиться, кроме вас!

Его голос доносился словно из тумана. Усилием воли Анна стряхнула с себя этот морок — нет, нельзя поддаваться, нельзя раскисать!

— Роман… Роман Валерьянович…

— Анечка, сегодня утром убита Наталья Павловна! Вы слышите меня? Ее нашли мертвой на дороге, что ведет от нас на станцию. Я не знаю, что делать. Мне только что звонили из милиции, требуют, чтобы я немедленно приехал, — голос Салтыкова вибрировал как струна. — Анечка, я никогда в жизни не имел дела с полицией, тем более здесь. Я знаю, вы мой самый верный друг, Анечка, помогите мне…

— Вас вызывают в Лесное? Я сейчас же беру такси и еду! — Анна уже не грезила наяву и более не раздумывала.

— Нет, меня вызывают в полицейское управление здесь, в Москве. Вот я адрес записал под их диктовку, Никитский переулок, какое-то Гэ У Вэ Дэ — ГУВД Московской области. Я понятия не имею, что означает эта аббревиатура.

— Вам ничего не нужно понимать, я поеду с вами Я уже выхожу, встретимся у метро «Кропоткинская», заберите меня оттуда… Может быть, вам стоит позвонить во французское консульство, поставить их в известность?

— Нет, нет, их это совершенно не касается, я сам… то есть мы с вами, Анечка…

— Через четверть часа на «Кропоткинской». Вы успеете добраться?

Она бежала до метро бегом — благо от Сивцева Вражка недалеко. Салтыков приехал только через двадцать пять минут — пробки. Анна сразу узнала в потоке машин на бульваре знакомый черный «Мерседес». Машина принадлежала Салтыкову и 6ыла пригнана им из Франции, но по Москве сам он за рулем не ездил, так как страшно путался в московских улицах и нанимал шофера от отеля «Амбассадор», где снимал номер.

В машине на заднем зренье, чувствуя его подле себя, Анна на секунду закрыла глаза: вот так бы и ехать, мчаться в неизвестность — сквозь вечерние огни и уличного шум, вечно, бесконечно, пусть даже бесцельно, пусть гибельно, только бы вместе…

Салтыков схватил ее руку, прижал к губам:

— Анечка, вы… вы даже не представляете, как я рад, что вы со мной… Это страшное несчастье, это убийство! Я не знаю никаких подробностей. Я звонил в Лесное. Там все в шоке. Долорес Дмитриевна рыдает как ребенок. Она ничего не смогла мне объяснить, кроме того, что у них дважды за день побывала милиция. А меня вызывают для дачи показаний и… как они сказали по телефону, да опознания тела. Господи боже мой… Я не могу смотреть на трупы!

— Я поеду с вами, — сказала Анна. — Куда вы, туда и я — к следователю, к прокурору, в морг. Я буду постоянно рядом, я помогу, сделаю все, что надо.

— Может быть, стоит позвонить вашему брату?

— Не стоит, — сказала Анна. — Мы справимся с этим сами. Вдвоем. Вы такой сильный, а я… я во всем буду вам помогать, слушаться вас.

— Что за чудо — русская женщина! — пылко воскликнул Салтыков, обращаясь, видимо, к невозмутимому молчаливому шоферу отеля «Амбассадор». — Именно так я себе в юности и представлял ее. Самоотверженность и нежность… Верность… И эти глаза… Анечка, кто-нибудь говорил вам, — какое чудо