называют в насмешку пресноводными, ибо они постоянно прописывают нам лить воду и ничего другого не умеют. Полагаю, что царь медицины Гиппократ был другого нрава, поскольку гипокрас [8], лучший из имеющихся у нас напитков, носит его имя, потому ли, что он его любил, или потому, что его изобрел. Я знал молодого дворянина, у коего была какая-то хворь в ногах; его лечили по вашему способу и запретили ему вино, дабы оно не ухудшило его болезни. Знаете, как он поступил? Он ложился в постель не так, как прочие люди, а наоборот, и клал ноги к изголовью, чтобы пары Бахуса спускались ему в голову. Что касается меня, то, будучи ранен в противоположное место, я намерен подняться и стоять прямо, дабы, увидав, что выпитое вино спускается мне в ноги, а не поднимается к голове, вы прекратили свои строгости и не запрещали мне вкушать его.
Вслед за тем Франсион действительно потребовал у лакея свои штаны, чтоб встать с постели. Цирюльник, желая похвалиться своей ученостью, попытался доказать, что приведенные пациентом доводы ничего не стоят и основаны не столько на принципе медицинских школ, сколько на принципах театра Бургундского дворца [9]. Затем он принялся разглагольствовать на непонятной тарабарщине своего ремесла, полагая с помощью этой терминологии достичь крайних высот элоквенции, ибо был заражен болезнью некоторых лиц, почитающих себя тем красноречивее, чем туманнее они говорят, и забывающих о том, что язык создан только для передачи суждений, и что тот, кто не владеет искусством объяснять их другим лицам, носит клеймо почти что скотского невежества. Франсион, у коего хватило терпения его дослушать, заявил, что все афоризмы цирюльника не помешают ему встать, однако же выразил намерение больше не пить вина и просил считать все сказанное им прежде за шутку.
— Только низменные души, — добавил он, — бессильны повелевать сами себе и не умеют подавлять своих аппетитов и желаний; что касается меня, то я хоть и люблю этот напиток выше всякой меры, однако же легко смогу воздержаться от его употребления и так же поступлю со всяким предметом, сколь бы дорог он мне ни был.
— У вас поразительная выдержка, — возразил цирюльник, — я не обладаю такой душевной стойкостью, чтоб повелевать своему телу. Поверьте: пусть даже сам Гален [10] заявит, что вино для меня вредно, я от него не откажусь, и если за недостачей этого зелья меня положат подле родника, то не премину умереть от жажды. Однако, государь мой, — присовокупил он, — немыслимо, чтобы вы не чувствовали никакой боли: а между тем вы не перестаете шутить.
— Если бы вы знали меня поближе и ведали, как надлежит жить человеку, то не находили бы в этом ничего удивительного, — возразил Франсион, — душа моя так сильна, что легко отгоняет от себя все неприятности и отправляет свои обычные функции, несмотря ни на какие телесные немощи.
— Государь мой, — сказал, улыбаясь, цирюльник, — прошу прощения, но вы заставляете меня поверить в истинность слухов, ходящих о вас в нашей деревне, а именно, что вы большой мастер по колдовской части, ибо иначе не смогли бы переносить боль столь терпеливо. Говорят даже, — чему я, однако, не придаю веры, — что во всех происшествиях, случившихся сегодня ночью у Валентина, повинно ваше искусство, что вы превратили тамошнюю служанку в парня и лишили ее дара речи и что у вас вовсе нет раны на голове, а вы только заколдовали наши глаза. Особливо наводит этих добрых людей на такие мысли то обстоятельство, что до сей поры не обнаружена причина ни одного из помянутых событий.
Эта забавная выдумка так развеселила нашего больного, что он чуть было не умер от смеха. Затем он закончил свой туалет и сел за обеденный стол вместе с цирюльником, которому ничего лучшего и не надо было.
— Скажите-ка, — спросил его Франсион, — пользуюсь ли я еще расположением Валентина. В каком духе он обо мне отзывается?
— Не скрою от вашей милости, — возразил цирюльник, — что он почитает вас за самого злобного колдуна на свете. Он говорит, что ваши тайнодейства не только не принесли ему никакой пользы, но причинили немало страданий. Хотя он и раньше это предвидел, однако же решился немедленно испытать, не окажется ли он теперь храбрее в поединке с женой: но у него не хватило силенок, и ему пришлось заключить с Лоретой позорный мир. Один только черный ход у него отперт, да вдобавок так, что он не может удержать жидкие и грязные вещества, которые непрестанно оттуда исходят. Он попросил меня, как любезного своего кума, дать ему снадобье, дабы замкнуть отверстие и прекратить восстание этих мятежников, которые вместо того, чтобы пребывать в положенном месте, убегают, не спрося разрешения.
— Следует ли мне опасаться его мести? — спросил Франсион.
— Я еще не говорил вам об этом, — ответствовал цирюльник, — так как полагал, что с помощью своего искусства вы легко найдете средство избежать всех козней, какие ему вздумалось бы вам уготовить; однако могу вас уверить, что он не преминет теперь приложить все усилия, дабы устроить пакость. Бьюсь об заклад, что он соберет вечером лучших деревенских храбрецов, чтобы схватить вас и упрятать в узилище замка.
— Это не помешает мне выпить вот эту воду за его здоровье и упрятать ее в узилище желудка, — возразил Франсион.
Затем он перешел на другие разговоры и докончил обед.
В то время как он вставал из-за стола, в харчевню пришло несколько крестьян, подстрекаемых любопытством взглянуть на нашего кавалера. Они так громко орали: «где паломник? где паломник?», что Франсион это явственно услышал. Тотчас же приказал он запереть дверь на засов, и хотя пришельцы стучались в нее и то заявляли, что им необходим сундук, находящийся в горнице, то кричали, что они хотят переговорить с брадобреем, однако же не могли добиться того, чтоб им открыли. В конце концов пришлось выпустить к ним цирюльника, так как они не переставали клясться, что на деревне лежит раненый человек, которому грозит смерть, если не оказать ему немедленной помощи; но, как только они нацелились вступить в горницу, Франсион и его лакей стали в дверях с пистолетами и объявили, что пристрелят всякого, кто осмелится подойти.
Крестьяне, не привыкшие к игре на таких флейтах, совершенно опешили и, отступив, дали осажденным возможность снова запереть дверь. Вслед за ними пришли другие еще в большем количестве, но и они, так же как и первые, потратили время понапрасну. Франсион, коему бесконечно надоела такая назойливость, решил как можно скорее от них избавиться. Позвав гостиника, он уплатил за постой и харчи, объявил о своем намерении и попросил запрячь небольшую тележку, чтоб доехать до некоего поселка, где ему будет спокойнее. Гостиник приладил к тележке два обруча, для того чтоб поддержать навес, и, погрузив туда все Франсионовы пожитки, доложил, что можно трогаться в путь. Франсион влез внутрь и улегся на соломе, после чего его вывезли из харчевни через задние ворота, выходившие прямо в поле; лакей его следовал за ним верхом на лошади, и в таком виде они покинули эту округу, не замеченные никем из деревенских.
Самое потешное было то, что сейчас же после их отъезда несколько крестьян вернулись на постоялый двор и, не найдя их ни в горнице, ни в другом каком месте, приписали это исчезновение колдовству.
По дороге Франсион вел беседу то с мальчиком, правившим повозкой, то со своим служителем.
— Когда я думаю о происшествиях, приключившихся со мной сегодня, — сказал он лакею, — то так живо представляю себе непостоянство всего мирского, что едва могу удержаться от смеха. Между тем я поплатился двадцатью ефимками и перстнем, который потерял, не знаю каким образом. Вероятно, те, что несли меня сегодня утром на постоялый двор, обшарили мои карманы. Единственное средство против этого зла — запастись терпением, коего у меня, благодарение богу, больше, нежели пистолей. Но обратите внимание на это приятное разнообразие: еще недавно я щеголял в пышных нарядах, а ныне на мне плащ паломника; я ночевал под золочеными сводами замка, а теперь ночую во рвах под открытым небом; я возлежал на атласных, прекрасно выстеганных тюфяках — и очутился в бадье с водой, вероятно, для того, чтобы мне было мягче спать; я ездил в карете, нежась на мягких сиденьях, а сейчас почитаю себя счастливцем оттого, что мне удалось раздобыть дрянную тележку с соломой, на которой я трясусь по этой распутице, и, стало быть, еще никогда так не заслуживал имени распутника, как в настоящем случае.
Лакей отвечал, питаясь утешить барина, как мог, ко тот нашел утешение и без него.
— Обидно, сударь, — присовокупил лакей, — видеть вас в такой трясучке к великому урону для
